Частная кара

До утра гуляли с кумом в честь рождения двенадцатой в семье охотницы-рыбачки.

А утром зашумел поселок, загудел пчелиным таежным бортнем. У Дормидонта Степановича на цепи у ворот сидит матерый медвежище.

Вот это счастье!

А лет пять спустя рассказывали мне топографы из экспедиции Федосеева, что ими в теснинах Джугджура обнаружен самый настоящий мамонт, переживший ледниковую или какую там еще доисторическую катастрофу.

Бурундуково дело

В доме Елены Ивановны, старой охотницы, на стене сидит парнишка в шляпе — чучело трехмесячного медвежонка.

— Как-то шоркаю тайгою, туто-ка, а он с-под ног и на дерево. Стрельнула, он и упал. А дед вот-ка человечка и сделал, — объясняет она появление медвежонка в своем доме.

Шляпу велюровую, модную, с широкими полями и зеленой шелковой лентой подарил деду, Степану Ивановичу, заезжий журналист.

Как вещь красивую и дорогую посадили ее на самое видное место в избе — на голову медвежонка.

Помню я эту избу не менее тридцати лет, а медвежонок уже и тогда был, и шляпа тоже.

В первые свои приезды к старикам мне до страсти хотелось иметь это крохотное чучело, не по-медвежьи ушастое, с длинной лисьей мордочкой, с раскоряченными лапами, как у гуттаперчевого голыша, на которых к трем месяцам жизни отросли острые, крючком когти.

В те времена и Елена Ивановна и Степан Иванович были добрейшие, хлебосольнейшие люди, готовые ради гостя поступиться любым зажитком. Чего только не совали они мне из таежной невидали в мешок, когда собирался я до дому! И чучела разных птиц, и крупный, величиной с кулак, речной сердолик, и поделки из березового капа, и даже острые и тонкие эвенкийские ножи с костяными ручками.

За мои городские «гостинцы» отдаривали щедро. А мне хотелось единственного — чучела медвежонка.

Я и расхваливал его беспрестанно, и шляпу с него снимал, и ссаживал со стены, сажал себе на колени и долго гладил.

Тогда еще по таежным глухим углам был в силе закон — дарить любое из понравившегося гостю. Стоило только похвалить какую-либо домашнюю обиходь, и хозяин уже совал тебе ее насильно в руки.

— Забирай, не жалко!..

Поэтому и остерегались друг перед другом высказывать восхищение какой-либо вещью. И я об этом хорошо знал и тоже остерегался, со временем привыкнув к тому чуть суровому безразличию, с каким бывалый таежник смотрит на самое что ни на есть прекрасное и нравящееся ему до страсти.

Знал, что грешил, но расхваливал парнишку, желая его заполучить.

Но чем-то был он дорог Елене Ивановне, все мои восторги пропускала старушка мимо ушей.

Пробовал я у нее и купить чучело. Не тут-то было! Только отмахивалась рукою — и весь разговор.

Степан Иванович, тот несколько раз снимал со стены медвежонка, намереваясь вручить его мне. Но каждый раз Елена Ивановна отбирала и водворяла чучело на место.

Так и сидел парнишка на стене в ни разу не надеванной Степаном Ивановичем шляпе.

Он, верно, и сейчас там сидит, в далекой таежной Моге.

И почему-то мне очень хорошо, когда я вспоминаю, как хотелось иметь его у себя и как Елена Ивановна противилась этому. Оттого хорошо, что противилась. Степан Иванович с медведями во всю свою долгую жизнь не ладил. Любил рассказывать, как воевал с ними, как не давал спуску.

— Этат кто ж хозяин? — хорохорился старичок, пригубив рюмочку (вина он почти не пил). — Ты тока али я тока! Я тока хозяин! И свою власть устанавливаю!..

Девяноста трех лет, уже почти вовсе ослепнув, за городьбой своей заимки на Усть-Чайке добыл старик последнего в своей жизни медведя.

Вышел недалеко в тайгу с ружьишком потолкаться и добыл...

Он уже тогда и сынов в лицо различить не мог, по голосу только распознавал. Все больше лежал у печи, постанывал или дремал на солнцегрее, сухой, легкий и немощный. В тот самый год виделся я со Степаном Ивановичем, и он, признав меня все-таки и по голосу и по росту, дребезжа сухоньким смешком, рассказывал многое, но почему-то вспоминал только империалистическую войну. Да так, словно было это совсем недавно. Вспоминал товарищей, командиров, называл их по именам и фамилиям, обрисовывая каждого настолько живо, что они, те далекие, ни разу мною не встреченные в жизни, до сих пор живы в памяти. Только раз отклонились от тех военных воспоминаний, когда я настойчиво попросил рассказать о падении Тунгусского метеорита.

— Как же-тка сперва, сперва громыхание было... И того шаманы эвенкам говорили: однако конец света грядет. Дак вот же вдруг другое солнышко взошло... И грохотание... Вот тут взошло. — Степан Иванович, натыкаясь на лавки, пробежал к окошку, сунулся к беленому боку печи, повел по нему рукою. — Вот тутока пошло, пошло и туда вышло.

Солнце, которое всю его жизнь всходило совсем в другом окошке избы и, медленно перемещаясь по другому боку печи, уплывало к закату, определяло весь ход бытия. А тут вдруг с грохотанием прошло стремительно совсем по-другому кругу. Ни до, ни после никто так точно из тех, кто видел чудо, не передал сути происшедшего на Тунгуске, как Степан Иванович. Удивительно ясным стало для меня то тайное действо, следы которого годами искал я среди таежной нежити...