Частная кара

От частых поворотов у него закружилась голова, и он ощутил себя свободно парящим в пространстве. Попробовал вылететь прочь, нацелившись на крохотное зарешеченное окошко под самым потолком, но больно ударился о камень и упал на пол.

«Ходить надо медленнее, тогда не будет кружиться голова», — подумал про себя, но ясно услышал голос. Мысль его таинственным образом обрела звучание.

Не размыкая губ, он произнес мысленно: «Но ведь я летал, не касаясь тверди».

И снова услышал это со стороны, как бы произнесенное камнем.

Ужас охватил Кущина. Все, что ни возникало в его уставшем мозгу, все превращалось в звук, в какую-то бессмысленную какофонию.

Пространство разомкнулось перед ним, и он увидел древние секвойи на зеленых холмах, пальмы и воздух — прозрачный и голубой, перетекающий в золотые чаши.

В его каземат Оттуда, рожденный этим вот движением воздуха и прикосновением к золотым чашам, донесся единый звук, заглушая и запрещая все другие. Он был упругим и окатистым, определяющим время. Звук повторялся мягкими ударами в самом Кущине, и он, насчитав их шесть, понял, что слышит древние часы на колокольне Петропавловского собора.

Время, обретая привычное, возвращалось в мрачный каземат. И Кущин, осознавая это, все-таки уловил нечто неизведанное ранее: кто-то, легко разъяв камень, вошел к нему, вселяя в душу уверенность и твердость в сердце. Это была первая победа над самим собой из сонма предстоящих ему в будущем.

Кущин почувствовал себя изнуренным, но все-таки поднялся с колен и, шатаясь, пошел к двери, определяя круг своей жизни движением. Он снова был один на один с властью, на него негодующей, но с ним был и опыт этой ночи.

На колокольне пробило восемь. Он приветствовал сердцем эти удары, находя в них великую связь с миром.

Позднее Николай скажет:

— Мне донесли, что в его камере слышен бой часов Великого Петра?! Недопустимо! Пытайте тишиной!..

И Кущина переведут в еще более глухой и малый каземат, где ничто не нарушало глубокой тишины камня.

В девять дверь открылась. Пришел служитель. Принес два куска сахара, калач, жестяную кружку и чайник.

— Скажи, любезный, который час? — с удовольствием произнес Кущин.

Служитель не ответил, оглядел камеру, пропуская мимо своего взгляда Кущина, задержался на мгновение на нетронутой постели и вышел.

Кущин едва успел разглядеть его.

Чай был горячим и хорошо заваренным, калач пышный, с румяной корочкой, пахнущий каленым подом русской печи.

Снова пришел служитель.

—Не мог бы ты, любезный, — предполагая, что старый этот человек плохо слышит, громко говорил Кущин, — сказать смотрителю, чтобы мне дали табаку. Я потерял где-то свой кисет.

У служителя из ушей росли седые волосы. И Кущин решил, что тот вовсе глух.

— Что ты молчишь, братец? Не слышишь? — попробовал объясниться знаками, но служитель и тут не подал никакого вида, убирая со стола и опять поглядывая на застланную постель. Он как бы давал понять узнику, что в его положении сон — спасение.

Заглянул в каземат здоровенный, но тоже старый солдат. Кущин и с ним попробовал заговорить, но тот только таращил глаза и устрашающе водил седыми усами.

— Ну и бог с вами, молчите, — сказал Кущин, довольный и тем, что видит их и разговаривает, хотя не получая ответа. — Скажи смотрителю, чтобы дал табаку! — крикнул он солдату, когда тот заглядывал в дверной волчок.

После завтрака Кущин решил отдыхать и лег в постель.

Служитель затопил печь и, сидя на корточках перед нею, спиной к двери, вдруг сказал до хрипоты сдавленным голосом:

—Нам, батюшка, нельзя говорить. Запрещено. А вы сплите, батюшка. Мой совет вам, сплите. Нельзя без сна...

И замолк. Гудело пламя в печной трубе, угрожающе висел над Кущиным нетесаный камень, все еще было хмуро и сыро в каземате, но Кущину вдруг сделалось покойно и хорошо.

— Я буду спать, — прошептал он, как когда-то шептал матушке. И заснул, подложив под щеку ладонь.

Спал крепко, до самого обеда. В обед служитель принес горшок щей с кусочком свиной грудинки и кашу. Принес он и кисет и трубку, оброненные Кущиным в фельдъегерском возке.

Кущин, плотно и с аппетитом поев, закурил и стал снова ходить по каземату, стараясь ни о чем не думать, считая шаги.

Что-то тревожное начало томить душу, но пришел плац-адъютант, принес запечатанный конверт, бумагу, перо и чернила. В конверте были вопросные пункты, которые Кущин внимательно прочел, но отвечать на них не стал.

Он слышал в себе смятение, неопределенность мысли и страх, который, пытаясь подавить, возбуждал более, и еще слышал желание любыми средствами поскорее вырваться отсюда. А это было опаснее всего: в отчаянии совершаются самые злейшие и непоправимые поступки. Это он знал и искал единственного средства от отчаяния.

Кто-то извне нашептал ему, что спасение в прошлом.

Он вспомнил войну, седьмую артиллерийскую роту. Себя — подпоручиком, в двенадцатом году он только что вышел из кадетского корпуса.