Частная коллекция

И наконец, в 1957 году, в феврале, родилась дочка Саня, совместная дочка Ларисы Алексеевны и Константина Михайловича. То есть мы все находились в разной системе семейных связей. Мне в те дни – 40, Маше и Кате – около 30, а Сашке – младшей, всего 22.

Мы съехались утром 28 августа 1979 года. Официальной публикации еще не было. Официальная публикация задержалась на целых три дня, в связи с тем, что надо было обеспечить подписание некролога в правильно установленном порядке. Кого-то из высокопоставленных не было в наличии. Кто-то, по-моему, Брежнев, находился не в том состоянии или не в том месте, или что-то еще. В общем, до 30 августа некролог не мог появиться, т. е. его все время правили, чего-то там меняли, кого-то вычеркивали, кого-то вставляли. Кого хотят видеть из родственников, кто обязателен по иерархии ценностей от Союза писателей, где должны быть секретари, кто подписывает как секретарь, а кто как член ЦК, т. е. это бесконечный чудовищный труд, который брал на себя, не знаю, Орготдел ЦК, наверное, который в то время еще был в полной силе и соответственно это было дело, на которое мы никак не могли влиять.

Что еще решалось при подписании некролога: было три варианта захоронения: вариант захоронения в Кремлевской стене – на это отец не тянул, вариант захоронения на Новодевичьем кладбище – это была высокая награда со стороны партии и государства, следующая после Героя социалистического труда; и совсем ничтожное – это уже было Ново-Кунцевское.

Нас собрал Марк Александрович Келерман – юрист отца, числившийся его литературным секретарем, – персонаж интереснейший, человек, прошедший войну, награжденный орденами и медалями, бывший организатор ВААПа, Всесоюзного агентства по охране авторских прав. Главный его юрист, когда оно было еще на Лаврушинском переулке, в знаменитом писательском доме. В подвале оно размещалось. Там у отца был и счет, куда он время от времени выписывал, в том числе и мне, чеки на предъявителя. У него была чековая книжка на предъявителя, где можно было выписать не знаю сколько денег. Ты мог прийти просто с этим чеком, и тебе сразу его оплачивали.

Марка из ВААПа уволили в связи с отъездом его дочки Гали в Израиль, и отец пригласил его работать у себя – не побоялся. С дочкой я знаком, она носит сейчас фамилию Аккерман и работает журналисткой в Париже, переводчицей с русского языка.

Марк нас собрал и ознакомил с отцовым завещанием. Выяснилось, что отец не только ощущал, что умирает, но и к этому готовился. И не только мне он неоднократно повторял, что единственное, что может сделать человек уходящий для людей остающихся – это оставить им как можно меньше вопросов.

Завещание отца было подробным, включало в себя все, вплоть до состава комиссии по литературному наследию. Единственное, чего он не мог придумать, он не мог придумать, кто будет председателем. Заместители председателя были, но по соответствию с отечественной иерархией и по его представлениям о том, что должно быть сделано, он не сумел назвать председателя. В конце концов, председателем этой комиссии стал Георгий Мокеевич Марков, который в то время был первым секретарем СП, и, надо отдать ему должное, он нам, по крайней мере, не мешал. А вот один из членов этой комиссии Виталий Михайлович Озеров сделал подлянку, которую мы не смогли ни исправить, ни простить. Он самолично поменял текст на мемориальной доске, которую готовились вывесить на доме номер два по Черняховского. Когда мы утверждали текст, там было написано: «Здесь жил и работал писатель Константин Симонов». Он добавил: «Герой Социалистического Труда». Это был вклад члена нашей комиссии. В эту комиссию входили Катя и я – по отцовскому завещанию.

Все наличное имущество, естественно, оставлялось жене – квартира и дача. Деньги за литературные произведения распределялись достаточно разумно: 50 процентов – вдове и остальные 50 процентов вровень делились между четырьмя детьми.

Единственное имущество, которым он распорядился экзотически – рабочий кабинет вместе с содержимым, после окончательной передачи архива в ЦГАЛИ, со всеми имевшимися там предметами, библиотекой и т. д. тоже передавался в ЦГАЛИ и должен был, хотя этого там не было написано, превратиться в кабинет по изучению творчества Симонова, как отдельное подразделение ЦГАЛИ.

Вход в отцову квартиру был через единственный подъезд с внешней стороны дома, все остальные расположены с внутренней стороны.

В этой квартире мы и собрались, чтобы выслушать завещание Симонова. Никакой идеологии, распределение литературных и материальных дел было абсолютно деловым. Единственное, необычное: он просил тело сжечь и прах развеять в поле под Могилевом, на том самом поле, которое мы знали по его литературе и не знали по географии.