Частная коллекция

Ему, оказывается, предлагали ехать в Швейцарию лечить его легкие, можно было вырезать одно обызвестленное легкое с тем, чтобы второе хотя бы работало свободно, т. е. были варианты продления его жизни на пять-семь-десять лет. Ничего этого не было сделано. Регулярно собирались консилиумы, в которых каждый предлагал свое решение проблемы. В конечном счете, выполняли все, но понемножку. Ни одно из решений не выполнялось радикально. Ну, вы же понимаете, что понемножку нельзя сделать операцию или понемножку нельзя поехать в Швейцарию. Поэтому радикальные вещи не делались, а делалось что-то для улучшения состояния и не более того.

Ну и прежде чем закончить медицинскую тему, скажу, что в какой-то момент, когда отцу стало совсем плохо, они нам несколько дней выкручивали руки, требуя, чтобы мы разрешили подключить его к аппарату искусственного дыхания. Мы не разрешили. В этом смысле я – убийца отца, но ведь ни один человек не давал мне гарантии, что это продлит его жизнь. Сейчас ему станет немножечко легче. Но скажите, вы гарантируете, что это подключение даст ему шанс выздороветь? Встать на ноги? Когда-нибудь отключить его от этой машины? Я не хотел сделать его безмолвным заложником, глядящим нам в глаза, придатком этого аппарата, который жив только до тех пор, пока аппарат работает или пока не ослабеет сердце.

Никто нам таких гарантий не дал, хотя переживали мы сильно. Этот вопрос поставлен был перед Ларисой Алексеевной – женой отца и передо мной. Мы решили, что мы не можем смотреть ему в глаза, согласившись на это.

Говорят, что кто-то из врачей вылетел из этой больницы после истории с отцом.

10 августа, т. е. через два дня после нашего разговора, ему сделали откачку из второго легкого. На этот раз сделали ее не так хорошо, как первую: задели какой-то кровеносный сосуд, началась закупорка легкого, на фоне этого началось новое воспаление и практически он стал умирать.

Он умирал с десятого по двадцать восьмое, 18 дней. Спустя 10 дней, т. е. где-то числа двадцатого, меня вызвали в Москву. Я прервал съемки и поехал в Москву, где и оставался до 4 или 5 сентября, пока вся эта история кончилась.

Приехал в Москву, поехал в больницу, отец меня узнал, узнал как-то вполглаза, вполслова. Он был тяжелый, раздавленный и уже почти не живой.

За эти дни прошло несколько консилиумов. В частности, наконец, пригласили швейцарских врачей. Эта длинная история описана подругой дома Евгенией Александровной Кацевой – переводчицей Кафки и Дюрренматта – в ее воспоминаниях об отце, поскольку она принимала в этом непосредственное участие, как переводчик швейцарских врачей.

Эти врачи предложили лечение рискованное, но действенное. Сильный гормональный удар, который мог вывести его из этого состояния. Наши не согласились, но не предложили ничего другого. В конечном счете, гормоны применили, но в пропорции один к пяти против того, что предлагали швейцарцы.

Были предприняты еще какие-то меры, и все по тому же кремлевскому принципу: делать в 1/4 против того, что предложил каждый из консультантов, что, естественно, снимало вопрос о выздоровлении, потому что выздороветь, если тебя лечат таким способом, невозможно. Никто не хотел на себя брать ответственность. Швейцарцы готовы были взять ответственность на себя. Их спрашивали: «Но он же может от этого умереть?» На что швейцарцы сказали: «Без этого он умрет наверняка». Тем не менее никто на это не пошел, и нам об этом ничего не сказали. Все это я знаю, что называется, постфактум, тогда мы ни на кого не жаловались.

Да, еще важная деталь. Лариса Алексеевна, его жена, с микроинфарктом лежала в другой палате этого же самого ЦКБ. Когда началась вся эта история с отцом, она встала, заставила себя забыть свои болячки, и занималась только им. Абсолютно. И не в последнюю очередь это сыграло роль в том, что через полтора года ее не стало.

Ларисе было… 50 с небольшим. Отцу было 63 года, 64 не успело исполниться. Я сегодня намного старше отца.

28 августа в 5 часов утра мне позвонили с известием, что отец умер. Симоновское семейство не расположено к публичному выражению своих чувств. Чувства надо выражать сдержанно, поэтому если кто и плакал, то тайком. Не было такого, чтобы мы съехались поплакать вместе. Это я теперь, к старости, стал слезлив.

Семья эта – такая овеществленная биография, потому что один сын и трое дочерей, и ни один из них в одинаковых родственных отношениях друг с другом не состоит. Я был сыном второй жены отца Евгении Самойловны Ласкиной. Моя сестра Маша, родившаяся на одиннадцать лет позже меня, была дочерью от третьего брака с Валентиной Васильевной Серовой. Годом позже Лариса Алексеевна, в это время жена поэта Семена Гудзенко, родила ему дочку Катю. Потом ее удочерил наш отец. Он уже не сделал той ошибки, которую он сделал в свое время с Толей Серовым, которого он не усыновил. Он удочерил Катьку, очень любил ее и Катя до сих пор – главный хранитель отцовских заветов, и не только заветов, но и чистоты отцовских риз и сомкнутости отцовских рядов.