Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая

ЗВЯГИНЦЕВ. Что я только не рисовал. Но поскольку я служил в небольших воинских частях, то совсем художником быть не получалось, приходилось совмещать художества с обычной службой. Полгода я провел в Муроме, потом меня определили на Западную Украину, Львовская область, город Борислав. Большую воинскую команду из Мурома повезли через Москву, Киев, Винницу, Ивано-Франковск и, наконец, Львов, который был промежуточной точкой для нас восьмерых. Мы переночевали в маленькой воинской части на окраине города, утром нам сказали: «Вооон через поле трамвайная остановка, номер такой-то до вокзала». А потом случилось самое удивительное происшествие, самое яркое впечатление в моей жизни. В шинели, с вещмешком я стоял на задней площадке трамвая, шедшего по Львову, смотрел на город через широкое стекло и чувствовал, что абсолютно счастлив. Не могу объяснить. Никогда такого не было, ни до, ни после.

ГОРАЛИК. Вас тогда готовили к какой-то специальности?

ЗВЯГИНЦЕВ. Специалист связи. Будущий сержант, командир отделения, или просто механик связи. Я провел там еще полтора года. Про Борислав – до войны это был городок со смешанным польско-украинско-еврейским населением. Его знают все украинцы, учившиеся в школе в советское время. У Ивана Франко есть повесть «Борислав смеется», про забастовки рабочих на местных нефтяных промыслах, нечто вроде украинского варианта романа «Мать». А много позже я узнал, что Борислав – это город «Списка Шиндлера». В сотне метров от ворот нашего автопарка стояло громоздкое здание фабрики нетканых материалов. Та самая фабрика. По иронии судьбы сейчас это совместное германо-украинское предприятие. А в десяти километрах Дрогобыч – город Бруно Шульца. Там была гарнизонная гауптвахта, мы туда часто ездили в караул. Я тогда, разумеется, не знал, кто такой Бруно Шульц, и никакого «Списка Шиндлера» еще не было. Маленькие города, тихая провинция.

ГОРАЛИК. Вас много дергали в эти два года? В смысле, армия и армейское сильно сводили с ума?

ЗВЯГИНЦЕВ. Надо сказать, мне сильно повезло, что в то время студентов брали в армию.

ГОРАЛИК. Потому что рядом оказывался кто-то социально близкий?

ЗВЯГИНЦЕВ. Ну да. В учебке, например, половина солдат из Чечни, Дагестана, Средней Азии, некоторые по-русски вообще не говорят. А остальные – московские студенты. Просто пополам. Несколько этих очкариков из учебки отправилось вместе со мной в Борислав. И потом, это была все-таки не пехота, а связь. Офицеры не совсем уж солдафоны. Особенно это чувствовалось в Бориславе. И прапорщики – очень колоритные, все сплошь местные уроженцы. Я служил в отдельном взводе связи, где был один офицер, восемь прапорщиков – начальников аппаратных, один сержант (несколько месяцев им был я) и 15–20 солдат, механиков связи и водителей. Офицер был молодой парень, а прапорщики – солидные, семейные, упитанные, воспринимающие солдатиков как непутевых племянников, которых надо, конечно, любить, но держать в строгости. Кстати, общаясь с ними, можно было составить совершенно четкое представление о том, что происходит в голове у людей на Западной Украине, что они думают о советской власти, об окружающем мире… Один, например, говорил не без гордости: «Мы не украинцы, мы – лемки! Наш народ маленький, и никто про него не слышал. А я – лемка – целый старший прапорщик!» Позже я выяснил, что есть еще один известный лемка (их по-другому называют русинами), Андрий Варгола, которого все знают как Энди Уорхола.

ГОРАЛИК. А свободное время?

ЗВЯГИНЦЕВ. Отпускали в увольнение, но в этом городе было совершенно нечего делать. Я там писал стихи. Можно было в городском парке гулять, думать, сочинять. Борислав расположен в котловине у подножия Карпат, там очень часто такой сильный ветер, что надо за что-то держаться, иначе просто упадешь. «А ветра сухи на Западной Украине…», да.

ГОРАЛИК. Вы служили под самую перестройку, получается?

ЗВЯГИНЦЕВ. Я служил с 1985-го по 1987-й. Не скажу, что сильно чувствовалась какая-то перестройка, но Горбачева я рисовал много раз…

ГОРАЛИК. Когда вы вернулись из армии – было ощущение, что какие-то вещи начали меняться для вас как для архитектора? Все-таки 1987 год.

ЗВЯГИНЦЕВ. Ощущение открытости, оно очень много значило. Когда я поступал в институт, это была совершенно замкнутая система, полностью советская. Даже западные архитектурные журналы выдавали в читальном зале только старшекурсникам. А тут – пожалуйста, выписывай их хоть на дом. Появились международные контакты, архитектурные конкурсы, в которых можно было участвовать, что я и делал. Один из первых очень хорошо помню, год примерно 1988-й. Тогда только закончилась война в Кампучии и мир в очередной раз открыл для себя Ангкор-Ват. И нужно было предложить, на уровне бумажной архитектуры, некое решение для будущего музея на его территории. Потом начались поездки. Так я съездил в Германию, во Францию.

ГОРАЛИК. Как это было?