Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая

Итак, маму повезли в роддом в Красноярск, это был знаменитый шестой роддом при двадцатой городской больнице, роддом для патологий. Маму повезли туда, потому что думали, что у нее двойня. А оказался я один, родился весом 6100, огромный такой… Вообще был увесистый ребенок. Где-то класса до третьего меня в школе дразнили «бочкой», потому что у меня были перетяжки на руках.

ГОРАЛИК. Мир вашего детства был какой?

КРУГЛОВ. Замечательный. Яркий, пряный. Я часто боялся каких-то вещей: сочетания теней на стене, узоров на ковре, существа, которое лежит под кроватью и может так на меня поглядеть оттуда, боялся, когда мои родные – мама, бабушка – скандалят между собой, я был уверен, что как-то виноват в этом, меня мучила своей красотой и томила музыка… Как и у всех детей, этот мир был полон страхами, но они были потрясающими, объемными, они несли в себе весть. Только теперь я понимаю, о чем эта весть… И еще – все основное, что я знаю о людях, я узнал и понял именно тогда, не словами, но сочетанием зрения, слуха и чутья (о мнемонической силе запахов написано и сказано много), в течение всей следующей жизни, даже тогда, когда я стал священником, к этому знанию добавлялись разве что частности.

Конечно, это был и мир книг. Вот те страсти, которые меня рано стали терзать, – это красота окружающего мира, женская красота и книги. Первые две с возрастом как-то вошли в свои рамки, а книги… Научившись читать в четыре года, я так и не остановился. Что прочел первым? Какое-то детское стихотворение «Угомон», хорошо помню сиреневые и желтоватые тона картинок в этой книжке. Потом – Чуковского и сказки Пушкина, потом – в пять лет – «Героя нашего времени» и «Демона», потом все подряд… Иногда до сих пор у меня одни и те же сны: я попадаю в библиотеку или в книжный магазин, где я могу выбирать все, что угодно, – свобода и объедение!.. Я, конечно, был записан во все детские библиотеки, ходил туда опять же с бабушкой, потому что это были вечные проблемы: библиотекари полагали, что ребенку пяти-шести лет нельзя читать того или этого, «взрослого». И бабушка ставила их на место.

В советское время книги были дефицитом, который надо было где-то доставать, поэтому детских книг дома было не много. Я помню, как врачебные книги моей матери (Большая медицинская энциклопедия, пособия по офтальмологии) я раскладывал и мечтал, что это – «Незнайка», это – «Чиполлино», это – «Буратино». Они были куклами настоящих книг… А каким счастьем были диафильмы! Зеленоватый проектор, похожий на танк, запах нагретого металла и целлулоида, скрип колесика, волшебная простыня на стене, пыль, танцующая в луче… Желаннее диафильмов были разве что мультфильмы – черно-белый телевизор редко, но выдавал их ребенку, опять же не без технической помощи бабушки Фаи: как сейчас к телевизору прилагается пульт, так к старому «Рекорду» у нас прилагались плоскогубцы – переключать каналы, потому что ручка отвалилась, и тонкая палочка – чтоб проникать сквозь решетку и пошевеливать вечно отходящую лампу…

Из всего этого я построил вокруг себя стену и рано научился жить сам по себе, внутри себя… А внешне – благодаря не в последнюю очередь участию моей бабушки – я был огражден от многих вещей.

ГОРАЛИК. То есть не было садика, например?

КРУГЛОВ. По-моему, один месяц я ходил в садик. Это было уже позже, когда мы переехали в Богучаны, перед самой школой. Мне было лет шесть… Из детского садика я помню только вкус гречневой каши с молоком, помню, как я там сидел в углу с игрушками, стесняясь познакомиться с другими детьми. Потом это все как-то утряслось, и даже было интересно. Например, однажды, придя забирать меня из этого самого садика (такое большое старое деревенское здание, большой барак, окруженный штакетником), отец увидел, что воспитательницы молоденькие что-то там себе болтают, курят в стороне, сидит Сережа с книжкой в руках, вокруг дети, и он им читает вслух. Они меня посадили читать книжку, а сами пошли на перекур. Что мы еще делали в садике? Как-то играли… А, еще мы ходили, например, на помойку сливать остатки вина из бутылок.

ГОРАЛИК. Из разных бутылок в одну?

КРУГЛОВ. Да-да. И хорошо помню острое чувство одиночества, причем одиночество, которое одновременно было горьким и одновременно как-то нравилось, потому что я понимал, что оно останется навсегда. Особенно остро это было, когда я пошел в школу. Это был последний день перед первым сентября. Мы тогда жили в поселке, который назывался Манзя. По-тунгусски означает – «яма»…

Родители мои были на вечеринке, в каких-то гостях. Меня привели в эти гости, в прихожей была целая куча пальто. На следующий день мне надо было идти в первый класс, и я весь вечер тщетно пытался утащить их домой, весь вечер рыдал и обливал слезами и соплями кучу пальто в прихожей, от острого чувства покинутости… Потом я как-то научился с этим жить – сам по себе. В 16 лет уехал из дому – и…

ГОРАЛИК. Давайте немножко назад вернемся. Вам вообще хотелось идти в школу? Чего вы от нее ждали?