Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая

ЗВЯГИНЦЕВ. Да, это ужасно интересно – некая реакция, обратная связь. Я читаю без бумажки, поэтому вижу людей, которые сидят в зале, и понимаю, слушают меня или не слушают, реагируют или нет. Вот на Украине, по моим наблюдениям, не бывает нулевой реакции, сколько бы в зале ни находилось слушателей, какого возраста и так далее. А в России – запросто. Несколько лет назад меня и еще нескольких авторов пригласили выступить в Липках на форуме молодых писателей. Полная аудитория человек на 200. Читаю и понимаю, что читаю в мыло. Сидят люди с какими-то оловянными глазами. То есть видно, что они слушают, но что они слышат и слышат ли вообще, совершенно не понятно. Возможно, это тоже полезный опыт, но довольно своеобразный, такого больше не хочется. Еще, пожалуй, какой-то совковой реакции.

ГОРАЛИК. Например?

ЗВЯГИНЦЕВ. Представьте себе не слишком большой город. В нем обязательно есть Союз писателей, а чаще два или три. Люди из этих Союзов всегда приходят на фестивальные вечера. Дядя в пиджаке с галстуком, тетя с халой на голове. Вот в Новгороде было. Пришел дядя, который задал вопрос еще до того, как начали читать. Вопрос был наподобие «Чьих вы будете, ребята?» Я вот такой-то, председатель местного Союза писателей, мы вырастили 50 молодых дарований, провели 40 симпозиумов, а вы кто? Под кем ходите? А перед ним сидят Гандлевский, Айзенберг… Вот такого тоже не хочется, хотя это не страшно, а скорее забавно.

ГОРАЛИК. Расскажите, если можно, про то, что происходит у вас с текстами сейчас. И – отдельно – про динамику, изменения?

ЗВЯГИНЦЕВ. Недавно прочитал про себя: этот автор как что-то такое выбрал 20 лет назад, так и идет. А я чувствую, что меняюсь, и стихи меняются. Мне кажется, в какую-то хорошую сторону. Стал меньше бояться экспериментировать. С рифмой, с размером, с каким-то внутренним воздухом стихотворения. То есть я и раньше это делал… Как-то, лет 15 назад, я написал верлибр, прочитал его на каком-то вечере, а Илья Кукулин, который сидел в первом ряду, открыл рот – дескать, надо же, оскоромился Звягинцев, написал верлибр. Но это было сделано чисто для прикола; возможно, чтобы увидеть такую реакцию. А сейчас, когда я делаю подобные вещи, мне просто интересно, что получится, если вот так поиграть.

ГОРАЛИК. У вас ведь недавно вышла книжка?

ЗВЯГИНЦЕВ. Де-факто в конце 2011-го, но в выходных данных стоял 2012-й, а в этом году я получил за нее премию «Московский счет».

ГОРАЛИК. Как у вас возникает ощущение, что вот это – книжка? То есть что вот на этом месте, после этого текста, ставится некая точка, и тексты собираются в книжку? Что вот этот корпус – это книжка?

ЗВЯГИНЦЕВ. Эта книжка, «Улица Тассо». Примерно половина стихов – то, что я написал после Италии. Эта поездка совпала с тем, что я поменял работу; вернее, мне пришлось ее бросить, чтобы поехать в Италию. И было чувство, что это переломный момент; что-то необычное должно произойти в моей жизни. Так и случилось: влюбился в эту страну по самые уши, неожиданно для себя заговорил по-итальянски. Главными городами маршрута были Венеция и Рим, помимо них мы с женой объехали еще полстраны. Открыли несколько мест только для нас, в стороне от туристических тропинок; главная такая находка – город Бергамо. Там, собственно, мне и пришла в голову идея цикла под названием «Улица Тассо», который дал название книжке. Была еще крыша дома Бенедетты Сфорца в Риме, где мы жили, с видом на собор Святого Петра в нескольких сотнях метров – я каждый вечер выходил на нее с бутылкой вина, весь мир был вокруг. А потом где-то полгода работы не было, зато было много свободного времени, просто сидел и писал. И как-то вокруг этого итальянского цикла совершенно естественно скомпоновались и стихи, которые были до этого, и какие-то совсем новые. Такая вот итальянская книжка получилась.

ГОРАЛИК. Есть мысли о прозе?

ЗВЯГИНЦЕВ. Есть. Случается же такое: читаешь чужое стихотворение и думаешь «Надо же, ведь это я мог написать, это мой стишок». Так вот, в последнее время в моей жизни появилось несколько книжек (не буду их называть), которые я прочитал и почувствовал, что мог бы их написать. Сюжет, язык, на котором говорит автор, манера обращения к читателю – это же мое, абсолютно мое!

ГОРАЛИК. Расскажите про «это мог бы быть мой стишок»?

ЗВЯГИНЦЕВ. Я иду в компании десяти человек, на лугу пасется зеленая лошадь. Я ее вижу, а все остальные не видят. И тут я узнаю, что кто-то описал эту лошадь так, как увидел ее я.

ГОРАЛИК. Это хорошо?

ЗВЯГИНЦЕВ. Это просто замечательно.

ГОРАЛИК. Каково идеальное бытование вашей собственной книжки? Каким образом она могла бы быть издана, какими были бы идеальные отношения с издательством, какой жизнью эта книжка могла бы жить?

ЗВЯГИНЦЕВ. Когда понимаешь, что это книжка? Знаете, у меня это каждый раз происходит совершенно естественным образом. Просто чувствуешь, что «территория закрывается», хватит. А взаимоотношения с издательствами – это посложнее. «Смотря какая бабель», как говорил Семен Михайлович Буденный. Поэты в редких случаях могут серьезно влиять на издательские процессы.