Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая

ВЕДЕНЯПИН. 22 или 21. Я пришел на семинар. Формально семинар назывался переводческим, но в основном там, во всяком случае при мне, читали собственные стихи. Кстати говоря, на этом семинаре мы впервые встретились с Сережей Гандлевским, Сашей Сопровским, Витей Санчуком, Алешей Прокопьевым. К Штейнбергу регулярно ходили такие знаменитые сейчас переводчики, как Витковский, Кружков, Бородицкая, бывали Рейн, заходил Пригов… В общем, мое «литературное» общение началось именно с Аркадия Акимовича Штейнберга. На мой взгляд, Штейнберг был идеальным руководителем семинара. Он никогда не фальшивил. Если ему нравилось, хвалил – искренно и ненатужно, не повторяясь. Если не нравилось, либо не говорил ничего вообще, особенно если на незадачливого автора набрасывались коллеги-семинаристы, либо, если повисала томительная пауза, бурчал что-то вроде «Поэзия тут дышит на ладан» или «Не фонтан». Или даже просто кроил растерянно-сокрушенную мину, и человек сам все понимал, во всяком случае – мнение Штейнберга. Почему он не разбирал построчно, как часто делают в литстудиях? Наверное, потому, что, во-первых, слишком уважал чужие попытки что-то создать и чужую речь в принципе, а во-вторых, в соответствии с заветом Волошина (завета, который Аркадий Акимович слышал от Волошина лично: «Не думайте, что стихи – это техника. Живите, и если вы будете жить правильно, то – конечно, при условии, что вы поэт – в свой срок, который нельзя ни приблизить, ни отдалить, сами собой будут рождаться стихи, как плоды на дереве») полагал, что, если человек пишет такое, значит он еще не готов (не может) написать лучше, и бесполезно исправлять отдельные слова или строчки. Нужно, чтобы изменился сам человек.

Для меня семинар Штейнберга был первым местом, подарившим мне возможность отразиться от «чужих ушей». Наверное, кому-то это делать не обязательно, но, по-моему, начинающему писателю очень важно «поместить» свои тексты в иную «акустику». Одно дело, когда ты, сидя в своей комнате, читаешь стихи маме или жене, и совсем другое – прочитать их в «публичном пространстве».

ГОРАЛИК. Я хочу не пропустить важный разговор о последних годах школы, годе-двух. Каким вы были к концу школы, как вы были устроены тогда изнутри? И как вы выбирали институт?

ВЕДЕНЯПИН. Я хотел пойти на русское отделение филфака МГУ. Родители и их знакомые стали меня отговаривать. В общем, разумные слова они тогда говорили, мне казалось. Они говорили, что там тебя будут пичкать марксизмом-ленинизмом, всякой другой чепухой, никакого отношения к литературе не имеющей, а важное и действительно нужное все равно придется добывать самому. Все настоящее для меня в те времена ассоциировалось исключительно с андеграундом, то есть с сам– и тамиздатом. Лет с тринадцати я читал Флоренского, Бердяева, Розанова, Шестова и просто на дух не выносил все это советское идеологическое упрощенчество. Ну и еще у мамы был вопрос, не лишенный основания, как я буду зарабатывать после филфака. Короче говоря, получалось, что, как ни смешно, самое разумное – поступать в иняз. Во-первых, знание еще одного-двух языков никогда не помешает, во-вторых, в будущем это гарантирует не самую противную возможность заработка, ну и – прямо об этом не говорилось, но подразумевалось – все-таки в инязе работает отец. Поколебавшись, я пошел в иняз. И поступил. Много лет считал, что по блату. Это была неприятная мысль. И только лет через пятнадцать после окончания института выяснилось, что, оказывается, я и вправду был в особом списке, только… в «черном». Женщина, рассказавшая мне об этом, оценивала мой лепет на вступительном экзамене по английскому и была председателем приемной комиссии – так что сведения из первых рук. Разумеется, дело было не во мне, а в отце – уже тогда в институте началась его травля, и мое «непоступление» должно было по замыслу тамошних макиавелли стать очередной «подножкой» неугодному коллеге. Конечно, негодяев в инязе хватало, но попадались там и приличные люди, в частности вот эта женщина. Наличие спущенного откуда-то сверху «черного списка» ее глубоко возмутило, и она твердо решила никак его не учитывать. В общем, она не стала меня «валить», и я прошел. До сих пор не знаю, хорошо это или плохо. Наверное, моя студенческая жизнь, поступи я куда-то еще, была бы веселее. Но произошло то, что произошло.

Не хочется никого обижать – некоторые преподаватели были неплохие, а некоторые и вовсе хорошие, – но программа и методики обучения никуда не годились. Конечно, еще до поступления я предполагал, что на переводческом факультете в те времена не может не быть карьеристов, но я надеялся, что это хотя бы будут культурные карьеристы – ничуть не бывало! На 80 процентов это были совсем простые ребята, знаете, такой рабочий призыв, самый унылый и, честно говоря, жуткий тип молодого кагэбэшника. Это было очень грустно.

ГОРАЛИК. А было в институте хоть что-нибудь, в диапазоне от КВН до хорового пения, что интересовало?