Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая

ВЕДЕНЯПИН. Начиная с третьего курса примерно я понял, что самое правильное для меня – это быть свободным художником. Стихописание и стихочитание становились для меня все более и более важными. Между прочим, когда я учился на третьем, что ли, курсе, мне как юноше из иняза, к тому же пишущему стихи, предложили попробовать заняться поэтическим переводом. Моя тогдашняя теща работала в издательстве «Художественная литература», в западно-европейском отделе. Они в частности готовили и переводные поэтические книги и антологии. Я сделал для них несколько первых неказистых переводов, но, знаете, было заметно, что, вообще-то, мальчик не бездарный. И вот однажды поэт и переводчик с немецкого Вальдемар Вебер, которому моя теща, кажется, показывала мои собственные стихи (и они ему приглянулись), предложил мне перевести несколько стихотворений Карла Кролова, замечательного немецкого поэта. Вальдемар готовил к изданию книгу «Из поэзии ФРГ», первую книгу западногерманских поэтов за много лет. Там еще были стихи Г. Бенна и других. В общем, я перевел Кролова, ключ к которому мне, надо сказать, подарил Ходасевич, его стихотворение «У моря», а еще точнее, его строчки «и не жива и не мертва торчит колючими пучками белесоватая трава». Хотя у Кролова совсем другие стихи, но тот ходасевичевский образ мне помог правильным образом настроиться. Короче говоря, эти переводы получились довольно удачными. Сегодня, кстати, они мне не кажутся слишком хорошими, но тогда казались, и что важно, не только мне. И мне стали предлагать переводы. Как вы, наверное, знаете, многие поэты тогда занимались переводом. В советские времена это позволяло даже тем, чьи собственные стихи не печатали, так сказать, оставаться в пределах литературы. Причем мне еще повезло: мне предлагали переводить либо классику (Т. Харди, А. Поупа или, например, А. Шенье; кстати, именно работая над переводом из Шенье и Леконта де Лиля, я познакомился с Борей Дубиным, поэтическим редактором антологии «Поэзия Франции. Век XIX»), либо талантливых и более или менее современных западноевропейцев. Другое дело, что, хотя я никогда не халтурил, перевод даже хороших стихов никогда по настоящему меня не увлекал. Есть такие поэты, для которых переводные и их собственные стихи как бы одно. Для меня всегда между этими двумя видами деятельности (переводом и сочинением своих собственных стихов) лежала пропасть. Так, минуточку, я забыл ваш вопрос.

ГОРАЛИК. То есть с третьего курса вам было ясно, что с инязовской прямой задачей ваша работа связана не будет?

ВЕДЕНЯПИН. Да. Я понял, что моя главная работа будет связана с писанием стихов. И еще я понял одну вещь: что я не хочу ходить на службу. Ни на какую. Но просто нигде официально не работать было уголовно наказуемо – тебя могли привлечь за тунеядство (чего, надо сказать, я по молодости лет и легкомыслию почему-то совершенно не боялся, но мама с ее жизненным опытом боялась). В общем, я решил, что самое правильное будет получить, так сказать, официальный статус «свободного художника», а для этого надо было вступить в одно из четырех существовавших тогда творческих объединений. Союз писателей не рассматривался – эта организация считалась немного неприличной в том кругу, к которому мне хотелось принадлежать.

Но сначала надо было два года «отработать» на государственной службе. К тому же для вступления в профком литераторов требовалось определенное число напечатанных работ – парочки имевшихся у меня на тот момент переводческих публикаций (абсолютно чудовищный Уитмен, чуть более сносный Карл Кролов, еще какие-то несколько стихотворений и, кажется, рассказ А. Бирса) явно не хватало. В общем, после института я преподавал английский язык в Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Про то, что там работала моя бабушка Клавдия, я уже рассказывал. Были и еще всякие события, связанные с Тимирязевкой, но это отдельная история. Ну вот, а через два года я набрал нужное число публикаций и был принят в профком литераторов при издательстве «Художественная литература». И ушел из Академии. Сбылась мечта идиота – я стал свободным художником.

ГОРАЛИК. Что это значило в плане ответа на вопрос «Кто я?» – и значило ли что-нибудь?

ВЕДЕНЯПИН. Конечно, значило. Знаете (это было года через полтора примерно, как я начал преподавать в Тимирязевской академии), я очень хорошо помню, как я иду к метро, зима, падает снег, и я понимаю, что должен для себя ответить на вопрос: кто я, преподаватель, который в свободное от преподавания время пытается что-то писать, или поэт, зарабатывающий преподаванием. Я должен сделать выбор, это важно. И я выбрал поэзию, и решил, что все остальное будет существовать по принципу дополнительности.

ГОРАЛИК. Что означало это решение? Что от него менялось?

ВЕДЕНЯПИН. Это решение дало мне ощущение свободы, во всяком случае так казалось тогда. Свободы от советского контекста, которым я тяготился.

ГОРАЛИК. Итак: вы уволились из Тимирязевки. Какой это год?

ВЕДЕНЯПИН. 1983-й.

ГОРАЛИК. Это означало делать что?