Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими. Часть вторая

…В такое время на самом деле хорошо учиться в университете. У тебя есть рутина, которая заключается в лучшем занятии на свете, – ты читаешь книжки. Это прекрасно, но это не может продолжаться вечно, особенно если резко все это обрубить рождением ребенка. И это тотальный удар. Только сейчас, спустя 20 с лишним лет, я пытаюсь научиться принимать эти 20 с лишним лет как свою жизнь. Это мне совсем не легко дается. В разные моменты то острее, то слабее, но в той или иной степени – всегда, у меня было ощущение, что случившееся со мной – какой-то нонсенс. Это не повлияло на то, как я отношусь к своим детям, – потому что я впряглась по-честному, я выросла в многодетной семье и многим вещам мне не пришлось учиться. (У нас дома старшие всегда занимались младшими добровольно и поэтому творчески и с удовольствием. Пели с ними, читали, рисовали, хотели чему-нибудь научить и придумать, как это сделать.) Но ощущение, что это не моя жизнь, меня не покидало.

Я в основном, особенно поначалу, занималась ребенком и думала все время. И это было очень дискомфортно. Чем старше ты становишься, чем больше успеваешь передумать и чем больше хочешь от этого думания отдохнуть, тем тебе легче рожать и растить детей. Ты понимаешь, куда их засунуть в своей голове, научаешься их куда-то вписывать, сопрягать с тем, что у тебя происходит внутри. А по молодости это совсем не получалось. Сейчас я понимаю, что старшие дети, возможно, поэтому такие выросли абстрактные, отдельные. Они очень нас любят по-своему, но большого внимания на нас не обращают. Я ведь тоже всегда очень блюла свою отдельность от них. У них очень рано появились няни, потому что я с самого начала была убеждена, что есть вещи, которые не обязательно, чтобы делала я. Я пыталась работать, но не так, чтобы это был офис и 12 часов, а просто чтобы держать мозг в тонусе и в надежде, что из этой работы вырастет что-то другое, тексты, люди – что-то. В школу я пошла работать сразу после университета, еще на пятом курсе. И возвращалась туда после каждого ребенка. Я ушла из школы окончательно, только когда пошла на радио. Дома я вначале совсем не могла работать и вообще чем-нибудь своим заниматься, только сейчас потихоньку это начинает получаться. Опять же, когда становишься старше, ты разные части себя начинаешь уметь женить. А тогда это было невозможно. Когда я приходила домой, я абсолютно, стопроцентно принадлежала там. Не то чтобы я уходила из принципа – мол, у меня должна быть своя жизнь, – я просто знала, что по-другому быть не может. Я была отдельным человеком. Я не говорила «мы», я говорила «я». У меня были приступы чувства вины чудовищные и естественные, но я понимала, что по-другому невозможно.

В то время у нас появилась своя дача – большая, прекрасная. И все говорило о том, что должна начаться какая-то другая, невероятная, прекрасная, счастливая жизнь. А мне было ужасно сложно. Это был огромный кусок хозяйства, где надо было все время что-то делать. Мне хотелось там все изменить, и я понимала, что это невозможно. Там были очень большие следы чужой истории. И своей семьи, и чужой семьи. Дача связана с острым чувством вины, которое не покидало меня тогда, – мол, все у меня хорошо, а мне тошно. Хорошо помню, как гуляю по Чистым прудам, по бульварам иду из каких-нибудь гостей (даже знаю из каких, где у меня еще не остывшие отношения из прошлой жизни) и понимаю, что у меня маленький мальчик сидит на даче этой прекрасной с довольно сумасшедшей няней. Это ведь тоже занимает какое-то время – научиться находить нормальную няню. У нас была няня, которая была аспиранткой Жениной бабушки, казахская, по имени Сауле, у которой было очень много тараканов разнообразных в голове. Когда она сидела на даче с трехлетним Сережей, она еще привозила для смелости своего мужа. Мы и так и сяк пытались объяснить, что не хотим этого, потому что у ребенка будет странное ощущение, что его усыновили какие-то чужие люди, семейная пара, ну и кроме того вообще няня – это прежде всего няня. Мы с ней расстались, само собой, но не сразу. Была у него и няня физик-ядерщик, от которой он убежал в поле и сидел там, притаившись между кочек, с нашей тогдашней собакой, которая, конечно, побежала вместе с ним, – пока его не обнаружили какие-то дачники. Ему не было трех лет еще. Он объяснял потом, что хотел посмотреть, куда родители на работу уехали.