НЕШУМОВА. Это не совсем так.
ГОРАЛИК. Расскажите тогда как, если можно.
АХМЕТЬЕВ. Понимаете, может быть, я все-таки не очень умею это. Иногда что-то получается, в голову приходит, я и записываю. А с другой стороны я… Как-то действительно надеешься на будущее. Я здесь намечаю, скажем, в комментариях к Сатуновскому, что можно развить и сделать какую-то концептуальную статью или эссе. Но самому мне как-то лень это писать. То, что мне не лень, я пишу. Неплохо было бы…
У меня были колебания, прежде чем встретиться с вами. Ведь все, что я вам рассказываю, я, разумеется, мечтал когда-то сам написать. И думал: что это я забегаю вперед, может быть, не стоит все это рассказывать, а потом именно написать? С другой стороны нет смысла отказываться.
ГОРАЛИК. Я просто триггер. Я работаю электростимулятором.
АХМЕТЬЕВ. Я понимаю, поэтому мне это все достаточно естественным кажется.
Евгений Бунимович Вкратце жизнь
ГОРАЛИК. Расскажите, что можно, про вашу семью до вас.
БУНИМОВИЧ. Я родился в довольно благополучной и, наверное, счастливой семье. Думаю, это многое во мне определило. Вокруг был не очень понятный и не очень добрый мир – тем важнее это ощущение, что всегда были, есть и будут мама и папа, которые любят тебя больше всего на свете. Это было абсолютно и абсолютно естественно.
Семья у меня однозначно математическая. Папа, мама, старший брат – все математики. Отец закончил механико-математический факультет МГУ, легендарный мехмат, ушел на войну, вернулся в аспирантуру, в итоге стал профессором все того же мехмата. И с мамой они познакомились на мехмате. И мой старший брат заканчивал мехмат, и я. Потом уже мой сын, жена его учились там же. Да и я ведь всю жизнь не литературу в школе преподавал – все ту же математику.
И бабушка была учительницей математики. Сама она училась на каких-то высших женских курсах. Сохранилась даже групповая фотография – похоже, выпускная. Но – где это было? Когда? Как и в любой, наверное, семье, жившей и выживавшей при советской власти, многое скрывалось, вслух не говорилось, тут был и страх, и желание уберечь детей – для их же блага.
Все мои дедушки-бабушки были детьми местечек. У всех было множество братьев и сестер, о которых не знаю почти ничего – разбросало всех по миру. Отец отца, дед Исаак, учился в Воложине, в местной иешиве. Недавно обнаружил в интернете, что Воложинская иешива была в те времена солидным, известным всей Европе учебным заведением.
Будучи в Киеве на поэтическом фестивале, свернул с Крещатика на Фундуклеевскую, где жили дед с бабушкой, где родился отец. Бродил по дворам в тени знаменитых каштанов. Похоже, неплохо они жили.
Отец родился в 1917-м, том самом, город брали безостановочно то красные, то белые, то зеленые, то желто-блакитные… В общем, Булгаков. Мало того, была и чисто медицинская проблема: бабушка рожала после операции, с одной почкой. Обошлось.
В конце 1920-х деда арестовали, обвинили в троцкизме. Дед Исаак был писчебумажником, едва ли он знал, кто такой Троцкий. Донос на деда написал его секретарь. Потом в тогдашнем потоке доносов пришел донос и на этого секретаря как на сына кулака – бумагу настрочил его односельчанин, который случайно увидел парня на киевской улице. Того тоже взяли. Что неудивительно. Удивительно, что деда выпустили. Потом, в 1930-х, уже никого не выпускали.
Дед бросил дом, работу, взял жену, сына, переехал в Москву, где старался уже нигде никак никогда не светиться, стал незаметным клерком. Зато в Москве активизировалась баба Роза, которая занялась ликвидацией неграмотности и организацией школ рабочей молодежи.
Жили они на Патриарших прудах. Это одно из самых моих московских мест. Оттуда в 1941-м отец ушел добровольцем на фронт, туда же вернулся после победы. Это было чудо: единственный сын в семье, прошел всю войну, передовая, артиллерийская разведка, и – живой вернулся. Вот тогда, сразу после войны, папа с мамой и познакомились. Папа восстанавливался в аспирантуре, а мама вернулась из Ташкента, где была с мехматом в эвакуации.