Чеченский дневник

из развалин ручной пулемет.

 

Мне одной гранаты хватило,

чтоб управиться с боевиком.

и

«ура-a-a!»

вперед покатило,

нарастая,

как снежный ком.

 

Штурм!

Был короток,

был жесток он.

Лез в глаза ядовитый дым.

Били в нас из вокзальных окон

и из всех привокзальных дыр.

 

Со спецназом шутить не надо,

враг для нас не брат и не сват.

Без заминки любого гада

мы отправим к дьяволу,

в ад!

 

А когда трехцветное знамя

замахало нам с вышины,

гимн спецназовский пели с нами

наши мертвые братаны.

 

БАЛЛАДА О НИКОЛАЕ ИГОШИНЕ

Он выглядел отлично.

Лишь малость рябоват.

 

В Енюку самолично

ей написал комбат.

Мол, Николай Игошин

зимой к бандитам в тыл

с десантом был заброшен,

и след его простыл.

Теперь в разгаре лето,

а Коли нет как нет,

мол, означает это,

что он в расцвете лет

погиб…

 

Не дочитала

треклятого письма.

Не дочитала…

Стала

белей, чем смерть сама.

А с черных губ слетело

похожее на хрип:

«Раз не сыскали тела,

 

пропал,

а не погиб…

Нет, не зажгу свечу я

за упокой сынка,

душой и сердцем чую:

он жив наверняка.

 

Не перестану ждать я

сынка,—-

вздохнула мать,

и траурного платья

не стану надевать».

 

Вот Колина Рената,

вертлявая юла,

так та письмо комбата

на веру приняла.

Проплакала зазноба

в подушку досветла,

и вся любовь до гроба

слезами изошла.

 

Судьбу не переспоришь:

кто в морге,

кто в пивной,

и Павел,

Колькин кореш,

стал жить с ней,

как с женой.

 

Никто не ждет солдата.

Нет,

чуду не бывать!

Но в чудо верит свято

изведшаяся мать.

 

Все ждет от сына писем.

«Он жив!» —

твердит свое.

 

Раз батюшка Анисим

остановил ее.

 

Он усмехнулся тонко,

зажав бородку в горсть:

«Ждешь мертвеца,

чалдонка?

Мертвец опасный гость…»

 

Забилась,

взбухнув,

жилка

на восковом виске.

Свернула мать с развилка

под косогор,

к реке.

 

Склонилась над Олекмой,

поникнув головой,

и шепчет:

«Жив сынок мой?»

Вода шуршит:

«Живой…»

 

Волна,

всплеснувшись звонко,

опрыскала лицо,

 

А утром почтальонка:

«Петровна,

письмецо!»

 

Сыновьи закорюки

в момент узнала мать.

 

«Я жив…»

 

Упали руки

да так,

что не поднять.

 

«Взлетел наш МИ с рассветом,

и, сделав ложный крюк,

мы под большим секретом

пошли к горам, на юг.

Над заданным квадратом

наш вертолет завис,

и кучно,

брат за братом,

мы устремились вниз.

 

Вдруг с севера задуло,

и в несколько минут

к чеченскому аулу

снесло мой парашют.

А нехристи и рады:

Добыча в руки прет!

Пока я падал,

гады

по мне палили

влет.

Упал плашмя на пожню,

подумалось:

«Кранты!»

И все…

Потом, я помню,

какие-то менты

несут мои останки…

Кровища хлещет ртом…

Полгода в бессознанке

я пролежал пластом.

Сказал хирург-татарин:

«Ты, брат,

 

как бык здоров!

Себя поднимешь,

парень,

без нас,

без докторов!»

Я, мама,

не детсадник,

чтоб мне плевали в суп.

Я битый зверь,

десантник!

Мой принцип

зуб за зуб!

Чтоб надо мной смеялось

бандитское дрянцо?…»

А мать в лице менялась,

читая письмецо.

 

Порозовели щеки,

исчезли из-под глаз

синюшные отеки,

и свежесть разлилась

по нежной смуглой коже.

Морщины?

Нет как нет!

И стала мать моложе

на два десятка лет.

 

С судьбою не поспоришь…

Над Сунжой у костра

 

всё это Колькин кореш

мне рассказал вчера.

 

У БРОДА

Глаза я в щелки сужу

и в сорока шагах

опять увижу Сунжу

в размытых берегах.

 

Обломанные ветки

обтерханных кустов,

и Вовик из разведки

мне машет:

«Будь готов!»

 

Центральный пункт программы

я знаю назубок:

проверим втихаря мы,

насколько брод глубок.

 

Проверить?

Что ж,

проверим.

На ять?

Само собой!

Промерить?

Что ж,

промерим…

А Вовик вдруг:

«Отбой!

Гляди!»

Гляжу: как в дреме

клюющий клювом грач,

с мобильником

на стреме

носатый бородач.

 

Глубок брод или мелок -

законный интерес.

Но для чужих гляделок

мы не играем пьес.

 

Я привернул глушитель,

приклад прижал к плечу.

 

«Прощайте,

лишний зритель…» —

шепнул бородачу.

 

…Глаза я в щелки сужу

и вижу посейчас—

цепочкой через Сунжу

ползет за МАЗом МАЗ.

 

ДИМКИНА ПЕСЕНКА

Дом

что надо:

дует из всех щелей,

не казарма — сущее логово!

Дело к Новому году.

Гляди веселей!

Нам от жизни не нужно многого!

 

Мы народ без претензий,

простецкий народ.

 

«Хлопцы,

что-то не пел вам давненько я!»

Димка,

пальцы размявши,

гитару берет

и поет,

потихонечку тренькая:

 

«В нашем городе

снова

от снега бело,

и елка над площадью

теремом,

и наивный мальчишка,

нахохлившись зло,

Снегурочку

ждет под деревом.

 

On верит сказкам.

Добра его злость

на девочку,

легкую на слово,

а дед-мороз,

опершись на трость,

глядит на мальчишку участливо.

 

Красивая сказка.

Из века в век

она

повторяется

заново.

Снегурочки нет.

Опускается снег,

как театральный занавес…»

 

Боже,

как хорошо!..

Ни войны,

ни зимы,

ни Чечни,

ни холодного логова…

Как пить дать,

От тощищи б свихнулись мы

без гитары Дмитрия Рогова.

 

ДИМКА

Славно служится в охране,

правда,

если ты не трус.

Нам доверено от дряни

уберечь военный груз.

 

Сосны,

словно погорельцы,

вдоль дороги на Аргун.

Под вагоном стонут рельсы.

Ночь

и звон гитарных струн.

 

Чертов месяц рожки кажет,

облака бодает влет.

«Кто-то мне судьбу предскажет?»

Димка Рогов нам поет.

 

Пальцы прыгают по струнам,

как бельчата,

вниз и вверх.

 

Дело было под Аргуном

после дождичка.

В четверг.

 

Мы держали оборону,

защищая товарняк.

Димка

цену знал патрону.

Что ни выстрел,

то верняк.

 

Как овец, по знобким росам

гурт туманов гнал июль.

Нас, залегших под откосом,

осыпало градом пуль.

 

Наш ментовский чай не сладок,

жизнь ментовская не мед.

 

Нам на горе

из посадок

вдруг ударил миномет.

 

Мин мельчайшие осколки

понеслись,

завившись в смерч.