Чечня: Трагедия Российской мощи. Первая чеченская война

В культурном отношении Дудаев действительно казался и мне, и многим из моих коллег, которые встречались с ним, человеком, который курьезным образом в ряде отношений не был чеченцем и оставлял впечатление, что ему некомфортно в его новом чеченском обличье. Таким было мое третье впечатление от первого интервью. Возможно, именно это обстоятельство могло отчасти диктовать привычную необузданную риторику Дудаева: из-за собственного ощущения небезопасности, ощущения, что из-за долгой службы в Советской армии, вдали от Чечни и чеченского общества, из-за русской жены (которая никогда даже не пыталась принять ислам¹⁸) и полурусских детей, а также из-за исходно плохого владения чеченским языком – из-за всего этого он не был настоящим полноценным чеченцем и поэтому был вынужден в качестве компенсации выставлять себя 200-процентным чеченским националистом.

Эту нечеченскую сторону Дудаева также отмечали и многие чеченцы, причем не только из числа его врагов. Один из чеченских боевиков сказал мне: «Я сражаюсь за Чечню, а не за Дудаева. Я не люблю его и никогда не любил. Когда он отдает нам приказы в своей советской униформе и ставит себя над нами, будто диктатор, он не более чем советский генерал и таким всегда останется. Всё в нём говорит об этом. Но мы, чеченцы, не признаём никакого другого правителя, кроме Бога». (Хотя, с другой стороны, Масхадов тоже, конечно же, является профессиональным советским офицером, но он никогда не предавался этим ультрачеченским делам.)

Лично для меня наиболее поразительным образом отсутствие у Дудаева естественной привязанности к чеченской традиции проявлялось в недостатке гостеприимства, которое является железным законом у чеченцев. Точно так же, как у афганских моджахедов, в любой группе чеченских боевиков, с которой я проводил больше нескольких минут, мне предлагали попить чаю либо извинялись, что не могут этого предложить. Во время моей последней встречи с Дудаевым в декабре 1995 года нам не предложили даже стакана воды. Это, разумеется, вполне типично для высоких чиновников и офицеров бывшего коммунистического мира, но абсолютно нетипично для чеченца, даже влиятельного.

По многим аспектам поведения Дудаев практически был этакой западной пародией на никудышного диктатора третьего мира, что-то вроде недоКаддафи. В этом смысле типичными были его длинные монологи, в которых он постоянно философствовал об истории, религии и целом свете. Во время одной из таких речей он без перерыва говорил, отвечая на вопрос журналиста, на протяжении одиннадцати минут, а когда кто-то зевал или ронял голову, Дудаев рявкал: «Вы устали?» – и все мы послушно шептали: «Нет-нет».

На самом деле были и такие эпизоды, когда я думал, что Дудаев сошел с ума – или, скажем так, был психически неустойчив, демонстрируя явные черты паранойи и мегаломании в клиническом смысле (об этом же без диктофона мне говорили два западных дипломата из ОБСЕ, которые встречались с Дудаевым в 1995 году: «И этот человек командовал звеном ядерных бомбардировщиков!»). Казалось, ничто иное не может объяснить его яростные и совершенно излишние словесные провокации в адрес Ельцина и России по различным случаям. В одной из своих первых речей на чеченском телевидении в качестве президента он обвинил российские спецслужбы в подготовке нападения на Чечню при помощи искусственного землетрясения – когда я приехал в Чечню в феврале 1992 года, люди там всё еще говорили об этой предполагаемой угрозе.

По крайней мере дважды риторика Дудаева имела пагубные последствия для Чечни. Первый раз это произошло в марте 1994 года в контексте подписания соглашения между ельцинской администрацией и Татарстаном. Часто высказывались предположения, причем, возможно, верные, что если бы Ельцин пригласил Дудаева на личную встречу как бы на равных, то из собственного тщеславия и соображений личного престижа в Чечне Дудаев, вероятно, почувствовал бы, что его репутация в достаточной мере сохранена, чтобы вслед за Татарстаном подписать некий федеративный или конфедеративный договор с Россией. В этом случае, с точки зрения ельцинской администрации, первостепенный вопрос «отсоединения» был бы разрешен, и последовавшей войны почти наверняка удалось бы избежать.

Большинство чеченцев, возможно, были бы готовы принять эти условия – мне не раз говорили: «Мы готовы подписать договор с Россией, но только как равные». Так что некое решение, которое предполагало бы равноправную конфедерацию, вполне вероятно, и было бы одобрено. Большая часть обычных чеченцев, с которыми я встречался до войны, а особенно, конечно, пожилые люди, с женами и семьями, не были фанатичными националистами и боялись войны. Но в то же время подобный договор в самом деле мог быть очень непопулярен среди некоторых молодых активистов в гвардии Дудаева, и это могло легко предрешить его собственную судьбу.

В любом случае этот договор не состоялся. Вот что сказал в августе 1996 года профессору Валерию Тишкову президент Татарстана Минтимер Шаймиев: