Чего мужчины не знают

Остальные в удивлении посмотрели на него и заговорили о последних политических интригах Таммани-холла.

Вдаль от Эвелины. Вдаль от Эвелины. Вдаль от Эвелины. Поезд уносил его вдаль от Эвелины. Туман поднялся, очарованная нежность исчезла, для них не было места в жизни Франка. Не то, что он забудет Эвелину, но он не будет думать о ней. Быть может потом, позже, она и вспомнится ему, точно также, как вспомнились ему сегодня утром облака, с их зарумяненными закатом краями, которые он видел еще мальчиком, плывя вниз по течению реки на спине, или как вспомнилась ему Лидия, когда Эвелина положила ему руку на сердце. Быть может так ему вспомнится и Эвелина в объятиях другой женщины…

Тем временем он задремал. Его сон был крепок и короток, и когда он проснулся, дома и берег Шербурга были уже близко.

Когда Франк вышел из вагона, воздух был прохладен. Он протолкался через таможню, поздоровался еще с другими встреченными знакомыми, потом, вместе с остальными прошел по сходням на буксир. Никто из тех, кого он встретил, не заключил в Европе более удачных дел, чем он сам. По-видимому это их не огорчало. Франк глубоко вдохнул в себя морской воздух. Он был рад, что попал на пароход. Он был рад что едет домой. Он был рад, что увидит Пирл. Ему любопытно было увидеть собаку, которую она купила. Должно быть Лонг-Айленд уже покрыт зеленью. Перед отъездом он распорядился, чтобы комнаты были оклеены новыми обоями – сюрприз для Пирл. Он остался на палубе буксира, крепко придерживая шляпу и с удовольствием ощущая на лиць соленый ветер. Берег уходил все дальше. Под носом буксира вода пенилась зеленой и белой пеной. На «Беренгарии» играл оркестр в честь подъезжающих. Пирл стояла у борта. На ней был белый костюм и голубая шляпа. При виде жены сердце Франка забилось быстрее.

11. Суббота. Она

По камням площади де ла Бургон проехала телега. Зацокали копыта пары лошадей. Франк шевельнулся, вздохнул и, кажется, проснулся. Эвелина старалась не давить на его плечо. Ее тело затекло и болело. Она притворялась спящей. Всю ночь она не смыкала глаз.

Второй легкий вздох, и Франк поднес к глазам часы. Маленький светящийся циферблат мелькнул в темноте – была ровно половина четвертого, и секундная стрелка двигалась как маленькая точка в темно – сером океане. Никогда еще в жизни Эвелина так не уставала. Нет, даже после рождения Берхена она не испытывала такой смертельной усталости. Казалось, что всю эту долгую ночь она мучила себя, пытаясь взобраться на высокую гору и все время срываясь у самой вершины. Она чувствовала тоскливое влечение к Франку, лежавшему так близко, что его плечо поднималось и опускалось под ее щекой вместе с его дыханием. Это влечение было еще сильнее, чем в те дни, когда она была на Дюссельдорферштрассе, а он в Париже. Эти дни… Ее отделяло от них тысячелетие. Эвелина чувствовала, что она стала старше ровно на тысячу лет. В ее измученном, переутомленном состоянии все казалось ей непропорционально увеличенным – и время, и пространство. Кровать расстилалась перед ней как целый мир, уходя далеко за пределы ее зрения. Ее пятки прижимались к ногам Франка где-то на другом континенте. Теперь он осторожно пошевелился, достал сползшее одеяло и натянул его на них. До этого она не замечала, что замерзла. Теперь она была благодарна за тепло.

Существует распространенное мнение, Эвелина встречала его во многих романах, что то, что в супружеской жизни является долгом, привычным, исполняемым из вежливости, хотя и не слишком неприятным, сразу превращается в восторг, в фейерверк чувств, в несравнимое опьянение, как только его объектом является любовник. Эвелина знала теперь, что это не правда. В любви, как и в браке, в конце концов происходило то же самое и даже: в самом тесном объятии нельзя было найти выхода из одиночества. «Еще одна их ложь», – укоризненно подумала Эвелина. Под словом «они» она с детства подразумевала других людей, больших, взрослых, тех, которые вели себя так, будто знали все тайны. Странно было, что фрау Дросте, двадцатисемилетняя женщина, мать двоих детей, все еще чувствовала себя не вполне взрослой. Она могла сидеть часами, молчаливо размышляя над тем, что она, Эвелина, никогда уже больше не будет той же самой маленькой девчонкой, в голубеньком платьице, какой она была двадцать лет тому назад. Те же самые глаза, кости, кожа, кровь, – конечно ставшие немного больше, но все-таки те же самые. То же самое пугало ее и то-же самое радовало. «Я», – могла она думать часами, – «я» – Эвелина.