Чего мужчины не знают

– Но мне нужно поговорить с ней когда она вернется? Не можешь ли ты найти ее? Как только я хочу поговорить с нею, все время мне ставят какие-то препятствия. Теперь он начал волноваться уже как следует.

– Да не нервничай-же, Пушель, – сказала Марианна. В чем дело теперь? Есть в квартире газ или нет? Пригорело молоко Берхена? Фрейлейн сломала себе шею?

Он услышал тихий смех Марианны, и это еще больше рассердило его.

– Ну, конечно, я нервничаю, нетерпеливо ответил он. – У меня только что был ужасный телефонный разговор с Люфтганзой. У них разбился аэроплан, в нем погибла женщина, и они думают, что это Эвелина. Как хочешь, даже если это только ложная тревога, от нее человек может взволноваться…

– Парижская машина разбилась? – вскричала Марианна, не дав ему еще закончить.

– Да, ответил он. Через секунду его тренированный мозг уже задал вопрос, – каким образом Марианна знала, откуда летел разбившийся аэроплан?

– Марианна? – задыхаясь сказал он.

В телефоне не было слышно ни звука. Раздался только тупой стук, как будто Марианна бросила что-то или упала.

– Марианна? – тревожно закричал судья.

В трубке, а может быть у него в ухе, звенело. Он снова услышал голос Марианны.

– О, Курт! – тихо сказала она. О, Курт!.. О, Курт!.

– Где Эвелина? – крикнул судья. Все было так бессмысленно. Его тревога не имела никаких оснований.

– О, Курт!.. О, Курт! – опять повторила Марианна – О, Курт!..

Судья начал дрожать. Он не только дрожал, Он весь трясся, его зубы стучали, а пальцы с трудом удерживали телефонную трубку. Его нервы окончательно изменили ему, он быстро схватился за стоявшее у письменного стола кресло и опустился в него. В течение нескольких минут, длившихся, казалось, целую вечность, не было ничего, кроме тумана, головокружения, тревоги, ужаса, безумия. «Это безумие, – подумал судья, – Должно быть я схожу с ума».

Было так, словно его улица погибла в землетрясении, взорвалась, распылилась. Сумасшествием было представлять себе Эвелину, ушедшую гулять в Гельтоу и одновременно разбившуюся вместе с аэропланом на французской границе. Все расщепилось и было видно теперь вдвойне, один факт нагромождался на другой в стеклянистой перспективе, калейдоскоп пугающих картин кружился перед закрытыми глазами Дросте. Он поднес руку к подбородку, покрытому собиравшимися на нем каплями пота, – он замечал точно такой-же жест у обвиняемых, готовых лишиться сил под допросом. Ему казалось, что у него в черепе помещаются сейчас два мозга. Один из них был взбудоражен и безумно метался, – это был сумасшедший мозг, а другой наблюдал за ним и делал ясные и логические выводы.

– Значит, Эвелина мертва, – подумал здоровый мозг, и эта мысль была не болью, а тупым ударом. Значит, она была в Париже, в то время, как он думал, что она в Гельтоу. И эта мысль жгла и грызла его гораздо острее, чем мысль о ее смерти. Что она делала в Париже? Каким образом он не знал о ее поездке? «Неужто я жил, окруженный ложью, на тонком льду вместо дома», – подумал он или, вернее, эта мысль мучительно и неотвратимо создалась в его мозгу сама.

Он обвел взглядом стены и пол: все качалось, ничто не стояло спокойно на месте… «Но ведь она боялась ездить одна даже в городской подземной железной дороге, – как же она могла потерпеть катастрофу в аэроплане?» – подумал он, и эта мысль опять таки была мучительна. Значит, она была не одна последовал холодный и безжалостный ответ, данный ему неутомимым мозгом, не перестававшим обдумывать эту проблему. Все это время он дрожащей рукой прижимал к уху телефонную трубку, но ничего не слышал. Может быть потому, что ничего не было сказано.

– Не предпринимай ничего, пока я не приеду. Я сейчас буду у тебя, – сказал голос Марианны.

Он раздался издалека, как будто с другой планеты или в ужасном сне.

Последовал промежуток времени, во время которого Дросте ничего не чувствовал, хотя он так и не узнал потерял ли он сознание. Затем он услышал женский голос, спрашивавший с раздражением:

– Вы закончили разговор? Да? Тогда пожалуйста повесьте же трубку. Дросте увидел, что все еще держал в руке телефонную трубку. Он взглянул на промокательную бумагу лежавшего перед ним бювара, – его глаза медленно и точно проследили очертание нескольких клякс. Потом он взял карандаш и прибавил еще несколько виноградных кистей к тем, которые уже нарисовал на промокательной бумаге. Подняв упавшую на пол книгу, он прочел строчку, на которую лег его указательный палец: «точно так же, как мечта алхимиков всех веков была абсурдна и лишена логики. Если бы можно было делать золото, оно немедленно и автоматически потеряло бы свою ценность и значение, как.».