Чехия. Инструкция по эксплуатации

Так что воцарилась громадная радость, хотя тем открытий пробудил первые сомнения. У пастора Добровского, вчерашнего ментора наших молодых людей, имелись филологические и исторические замечания. Но Ганка назвал его "упрямым стариканом" и "чехом не по рождению", чтобы таким образом начать не кончающуюся дискуссию о том, кто, собственно, является "истинным чехом" — дискуссию, в которой аргумент "чешской крови" и "чешской земли" будет играть существенную роль. Точно так же, как впоследствии Blut und Boden в Германии.

Но деликатный Линда тогда молчал. Он был решителен промолвить собственным творением. Оно должно было освободит его от гнета на сердце, который испытывал в те времена, когда писал для Ганки, а не для самого себя. Поэтому он писал эпос, эпическую поэму. Только вместо Илиады это была Чехиада; Прага превращалась в Трою, а предки чехов — в Ахиллов и Гекторов. Ему исполнилось двадцать девять лет, когда его творение вышло из печати. Через два года после обоих открытий. Два года в анонимности! Он дозрел стилистически и создал привлекательное для чтения произведение с красивыми, лирическими пассажами. Вот только персонажи этого произведения отсылали к фигурам, о которых он не мог говорить, хотя они тоже принадлежали ему. Таким образом, могло ли Зарево над язычеством быть чем-то большим, чем только отблеском зеленогорской Авроры?

Другой чех с юга — и литературный конкурент — Челаковский, заходился в восторгах над "Судом Либуше": "Вот если бы я когда-либо мог написать нечто столь же великолепное!". Напыщенно он писал об этом тексте, как о "хрустальном творении, которое рождается один раз в несколько столетий". А вот Заревом он не заинтересовался, для него оно было всего лишь китчеватым слепком, созданным упрямцем и гордецом.

Так что очень скоро Линда почувствовал на своей шкуре спад популярности и количества заказов. Теперь его репертуар состоял не из романов, а из всяких сплетен и мелких статеек. Один раз, правда, он не сдержался и попробовал взяться за сатиру, которая никого не могла обидеть. Линда утверждал, что каждый литератор описывает себя самого, но никто не относился к этому серьезно и не видел каких-либо ассоциаций с рукописями. В такой ситуации он решил испытать свои силы в драматургии и добывал Зелену Гору историей, прославляющей "Ярослава из Штернберка в сражении с татарами" — поскольку замок принадлежал потомкам титульного героя. Но те, однако, не были уверены, а не следует им самим сражаться с чехами, поэтому предпочли молчать.

С подобным кредитом не удавалось делать карьеру как Ганка. Линда не стал великим редактором, а всего лишь редакционный "мальчик за все": amanuensis — помощник, курьер и копиист. Servus a manu (подручный) — так звучало объяснение этого термина в тогдашних толковых словарях Так что Линда очень быстро пал духом.

Ганка молчание переносил спокойно, он смаковал его с иронией. Линда же чувствовал себя предсказателем, которого заставляют молчать. Вацлав парил в облаках карьеры, Йосиф же падал на землю, словно уставшая летать птица. Ганка сделался смотрителем Земского Музея, сейчас Национального, то есть волка сделали пастухом овец. Линда же поставлял мелкие заметки в издание "Vlastenecký zvěstovatel" (Патриотический вестник). Его ожидало усыхание, а Ганку — памятники.

На меня один такой Ганка тоже глядел, когда, еще первоклассником, мне нужно было идти в школу через парк в Градцу Кралеве, где стоял его бюст. Выглядел он благодушным и довольным. Рукописи отправились в широкий мир, и появлялись все новые и новые заграничные переводы. Никогда до того и долгое время после того никакой чешский текст не пользовался сравнимым успехом. Когда же сам Гёте обратил внимание на стихотворение Kytice (Букет), чтобы перевести его, Линда должен был одновременно испытывать восхищение и глубочайшее отчаяние. Шестнадцать строк его текста в руках автора Фауста — это одновременно было и магией, и трагедией. Наверняка, он даже присел от восхищения. Что за миг для автора, который свои стихи должен был читать на языке, с которым столь заядло сражался, и который теперь из его фальшивки создавал литературное произведение. Которое не могли уничтожить даже завистливые коллеги.

Wer hat den Strauss, ach

Ins Wasser geworfen,

von woher schwimmt er zu mir…

Тогда Линда должен был вспомнить звучание оригинала, который до сих пор был в его ушах:

Věje větřieček s kněžeckých lesóv,

běže zmilitka ku potoku,

nabiera vody v kovaná vědra.

Po vodě k děvě kytice plyje,

kytice voná z viol a róží.

I je sě děva kyticu lovit,

spade, ach spade v chladnu vodicu.

„Kda bych věděla, kytice krásná,

kdo tebe v kyprú zemicu sáze,