Чехов без глянца

В последнем действии, которое мне очень попра­вилось и даже заставило на время забыть о прова­ле пьесы, Комиссаржевская (Нина), вспоминая ту пьесу Треплева, в которой она в первом действии играла Мировую душу, вдруг сдернула с дивана простыню, закуталась в нее и опять начала свой монолог: «Люди, львы, орлы...» Но едва она успела начать, как весь зал покатился от хохота. И это в самом драматическом, самом трогательном месте пьесы, в той сцене, которая должна бы была вызвать слезы! Смеялись над простыней, и надо сказать, что Ко­миссаржевская, желая напомнить свой белый пеп­лум Мировой души, не сумела изобразить его бо­лее или менее красиво, но все-таки это был пред­лог, а не причина смеха. Я была убеждена, что захохотал с умыслом какой-нибудь Ясинский, зве­риные хари и подхватили, а публика просто зара­зилась, а может быть, даже вообразила, что в этом месте подобает хохотать. Как бы то ни было, хохо­тали все, весь зрительный зал, и весь конец пьесы был окончательно испорчен. Никого не тронул финальный выстрел Треплева, и занавес опустил­ся под те же свистки и глумления, которые и по­сле первого действия заглушили робкие аплодис­менты.

Александр Рафаилович Кугель:

Это был один из тех катастрофических театраль­ных вечеров <...> когда публика, не усвоив и не по няв, чего хотят актеры, с необычайным упрямством и необычайным легкомыслием, не желает вникать в дело и создает спектакль из своего собственно­го веселого настроения. Тогда актеры, путавшиеся и раньше в ролях, которые они плохо чувствовали, окончательно теряют власть над собою и либо ста­раются скорее отбарабанить слова и уйти со сцены, либо, что еще хуже и уже совсем неблагородно, на­чинают играть в тон публике, не только не пытаясь сделать слова роли более вразумительными, но, на­оборот, сугубо подчеркивая их кажущуюся невразу­мительность и превращая спектакль в народничес­кое представление. Я сидел рядом с рецензентом «Новостей», желчным и озлобленным Н. А Селива­новым — мрачным человеком в темно-синих очках, скрывавших бельмо на глазу. Его особенностью было, вообще, то, что все его раздражало, как бель­мо на глазу. Он шипел на «Чайке» с первых же слов и злорадствовал.

Лидия Алексеевна Авилова:

У вешалок возбуждение еще не улеглось. И там смеялись. Громко ругали автора и передавали друг другу:

— Слышали? Сбежал! Говорят, прямо на вокзал, в Москву.

— Во фраке?! Приготовился выходить на вызовы! Ха, ха...

Но я слышала тоже, как одна дама сказала своему спутнику:

— Ужасно жаль! Такой симпатичный, талантли­вый... И ведь он еще гак молод... Ведь он еще очень молод.

Алексей Сергеевич Суворин:

Когда после первых двух актов «Чайки» на Алексан­дрийском театре он увидел, что пьеса не имеет ус­пеха, он бежал из театра и бродил по Петербургу неизвестно где. Сестра его и все знакомые не зна­ли. что подумать, и посылали всюду, где предпола­гали его найти.

Антон Павлович Чехов. Из дневника 1896 г

Это правда, что я убежал из театра, но когда уже пьеса кончилась.

Алексей Сергеевич Суворин. Из дневника:

/7 октября 1896. Сегодня «Чайка» в Александрий­ском театре. Пьеса не имела успеха. Публика невни­мательная, не слушающая, кашляющая, разговари­вающая, скучающая. Я давно не видал такого пред­ставления. Чехов был удручен. В первом часу ночи приехала к нам его сестра, спрашивая, где он. Она беспокоилась. Мы послали в театр, к Потапенко, к Левкеевой (у нее собирались артисты на ужин — пьеса шла в ее бенефис за 25-летнюю службу). Ни­где его не было. Он пришел в 2 ч. Я пошел к нему, спрашиваю, где вы были? «Я ходил по улицам, си­дел. Не мог же я плюнуть на это представление... Если я проживу еще 700 лет, то и тогда не отдам на театр ни одной пьесы. Будет. В этой области мне неудача». Завтра в 3 ч. хочет ехать. «Пожалуйста, не останавливайте меня. Я не могу слушать все эти разговоры». Вчера еще, после генеральной репети­ции, он беспокоился о пьесе и хотел, чтоб она не шла. Он был очень недоволен исполнением. Оно было действительно самое посредственное. Но и в пьесе есть недостатки: мало действия, мало раз­виты интересные по своему драматизму сцены и много дано места мелочам жизни, рисовке характе­ров неважных, неинтересных. Режиссер Карпов 379

показал себя человеком торопливым, безвку сным, плохо овладевшим пьесой и плохо срепетировав­шим ее. Чехов очень самолюбив, и когда я высказы­вал ему свои впечатления, он выслушивал их нетер­пеливо. Пережи ть этот неуспех без глубокого вол­нения он не мог.

Алексей Сергеевич Суворин:

Когда я вошел к нему в комнату, он сказал мне строгим голосом: «Назовите меня последним сло­вом (он произнес это слово), если когда-нибудь я еще напишу пьесу».

Игнатий Николаевич Потапенко:

Впечатление, произведенное на него этим неверо­ятным событием, было огромное. И нужно было обладать чеховской выдержкой, чтобы иметь рав­нодушное лицо и почти равнодушно шутить над всем происшедшим.