Чехов без глянца

„Для успокоения больных (говорил Чехов) мы го­ворим во время кашля, что он — желудочный, а во время кровотечения — что оно геморроидальное. Но желудочного кашля не бываег, а кровотечение непременно из легких. У меня из правого легкого кровь идет, как у брата и другой моей родственницы, которая гоже умерла от чахотки"... Вчера (я, Суво­рин) встал в 5 часов утра, не уснул ни минуты, на­писал записку Чехову и сам отнес ее в „Б. Моск." (овскую гостиницу), потом гулял в Кремле, по набе­режной к Спасу и обратно и „Спав, базар". В 7 часов пришел (обратно к себе) в отель. Лег и уснул не­много. В 11-м часу пришел (от Чехова) доктор Оболонский и сказал, что у Чехова в 6 часов утра пошла опять кровь горлом и он отвез его в клини­ку Остроумова на Девичьем иоле. Надо знать, что 24 (марта) утром, когда я еще спал (и когда Чехов двое суток после описанного обеда в „Эрмитаже" провел в номере у Суворина), Чехов оделся, разбу­дил меня и сказал, что он уходит к себе в отель. Как я ни уговаривал его остаться (у меня), он ссылался на то, что (у него в гостинице на его имя) получено много писем, что со многими ему надо видеться и т. д. Целый день он говорил, устал, и припадок к утру повторился. Я дважды был вчера у Чехова в клинике. Как там ни чисто, а все-таки это больница и там больные. Обеда­ли в коридоре, в особой комнате. Чехов лежал в № 16, на десять номеров выше, чем его „Пала­та № 6", как заметил Оболонский. Больной смеет­ся и шутит по своему обыкновению, отхаркивал кровь в большой стакан. Но когда я сказал, что смотрел, как шел лед по Москве-реке, он изменил­ся в лице и сказал: „Разве река тронулась?" Я пожа­лел, что упомянул об этом. Ему, вероятно, пришло в голову, не имеют ли связь эта вскрывшаяся река и его кровохарканье. Несколько дней тому назад он говорил мне: „Когда мужика лечишь от чахотки, он говорит: «Не поможет. С вешней водой уйду»" О том. что случилось с Антоном Павловичем во время обеда в «Эрмитаже» и происходило потом все последующие дни. мы все узнали далеко не гот- час. Но даже для нас, Чеховых, после выхода суво- ринского «Дневника» в свет явилось полной не­ожиданностью то, что после случившегося припад­ка Антон Павлович целых двое суток пролежал не у себя, а в номере у А. С. Суворина в гостинице «Славянский базар», где, без сомнения, пользовал­ся чисто отеческим уходом. Когда Антона Павлови­ча поместили в клинику, то я был далеко на Волге, а сестра Мария Павловна находилась в Мелихове и ничего не знала. Приехав в Москву, она, к удивле­нию своем)', встретила на вокзале брага Ивана Пав­ловича, который передал ей карточку для посеще­ния в клинике больного писателя. На карточке было написано: «Пожалуйста, ничего не рассказы­вай матери и отцу». Бросив случайный взгляд на столик, она увидела на нем рисунок легких, причем верхушки их были очерчены красным карандашом. Она тотчас же догадалась, что у Антона Павловича была поражена именно эта часть. Это и самый вид больного ее встревожили. Всегда бодрый, веселый, жизнерадостный, .Антон Павлович походил теперь на тяжелобольного; ему запрещено было двигаться, разговаривать, да он и сам едва ли бы имел для это­го достаточно сил. Когда его перевели потом из от дельной комнаты в большую палат)', то навещавшая его вновь сестра застала его ходившим по ней взад и вперед в халате и говорившим: «Как это я мог прозевать у себя притупление?» В клинике Антона Павловича посетил Лев Николаевич Толстой, раз­говаривавший с ним об искусстве. Как бы то ни было, а т еперь дело представлялось ясным. У Антона Павловича была официально

констатирована бугорчатка легких, и необходимо было теперь от нее спасаться во что бы то ни ста­ло и, несмотря ни на что, бежать от гнилой тогда северной весны.

Антон Павлович Чехов. Из письма А. С. Суворину. Москва, J апреля 1897 г.:

Доктора определили верхушечный процесс в лег­ких и предписали мне изменить образ жизни. Пер­вое я понимаю, второе же непонятно, потому что почти невозможно. Велят жить непременно в де­ревне, но ведь постоянная жизнь в деревне предпо­лагает постоянную возню с мужиками, с животны­ми, стихиями всякого рода, и уберечься в деревне от хлопот и забот гак же трудно, как в аду от ожо­гов. Но все же буду старагься менять жизнь по мере возможности, и уже через Машу объявил, что пре­кращаю в деревне медицинскую практику. Это бу­дет для меня и облегчением, и крупным лишением. Бросаю все уездные должности, покупаю халат, бу­ду греться на солнце и много есть. Велят мне есть раз шесть в день и возмущаются, находя, что я ем очень мало. Запрещено много говорить, плавать и проч., и проч.

Кроме легких, все мои органы найдены здоровы­ми, все органы; что у меня иногда по вечерам бы­вает импотенция, я скрыл ог докторов. До сих нор мне казалось, что я пил именно столь­ко, сколько было не вредно; теперь же на поверку выходит, что я пил меньше того, чем имел право пить. Какая жалость!