Чехов без глянца

На следующий день мы с нетерпением ожидали па­рохода. с которым должен был приехать А. П. На­конец мы его увидели. Он вышел последним из ка­ют-компании. бледный и похудевший. А. П. сильно кашлял. У него были грустные, больные глаза, но он старался делать приветливую улыбку. Мне захотелось плакать.

Наши фотографы-любители сняли его на сходне парохода, и эта сценка фот ографирования попала в пьесу, которую он тогда вынашивал в голове («Три сестры»).

По общей бестактности, посыпались вопросы о его здоровье.

— Прекрасно. Я же совсем здоров. — отвечал A. 11. Он не любил забот о его здоровье, и не только по­сторонних, но и близких. Сам он никогда не жало­вался, как бы плохо себя ни чувствовал. Скоро он ушел в гостиницу, и мы не беспокоили его до следующего дня. Остановился он у Ветцеля, не там. где мы все остановились (мы жили у Кис­та). Вероятно, он боялся близости моря. На следующий день, то есть в пасхальный поне­дельник, начинались наши гастроли. Нам пред­стояло двойное испытание — перед А. Г1. и перед новой публикой. <...>

В театре была стужа, так как он был весь в щелях и без отопления. Уборные согревали керосиновы­ми лампами, но ветер выдувал тепло.

Вечером мы гримировались все в одной малень­кой уборной и нагревали ее теплотой своих тел, а дамы, которым приходилось щеголять в кисей­ных платьицах, перебегали в соседнюю гостини­цу. Там они согревались и меняли платья. В восемь часов пронзительный ручной колоколь­чик сзывал публику на первый спектакль «Дяди Вани».

Темная фигура автора, скрывшегося в директор­ской ложе за спинами Вл. И. Немировича-Данчен­ко и его супруги, волновала нас. Первый акт был принят холодно. К концу успех вырос в большую овацию. Требовали автора. Он был в отчаянии, но все-таки вышел. <...> «Чайки» Антон Павлович в Севастополе не смот­рел, — он видел ее раньше, а тут погода измени­лась, пошли ветры, бури, ему стало хуже, и он при­нужден был уехать. <...>

Все севастопольское начальство было уже нам зна­комо, и перед отъездом в Ялту нам с разных сторон по телефон)'докладывали: «Норд-вест, норд-ост, бу­дет качка, не будет», все моряки говорили, что все будет хорошо, качка будет где-то у Ай-Тодора, а тут загиб, и мы поедем по спокойному морю. А вышло так, что никакого загиба не было, а трях­нуло нас так, что мы и до сих пор не забудем. Потрепало нас в пути основательно. Многие из нас ехали с женами, с детьми. Некоторые Севастополь- цы приехали вместе с нами в Ялту. Няньки, горнич­ные, дети, декорации, бутафория — все это переме­шалось на палубе корабля. В Ялте толпа публики на пристани, цветы, парадные платья, на море вьюга, ветер — одним словом, полный хаос. Тут какое-то новое чувство — чувство того, что тол­па нас признает. Т\т и радость и неловкость этого нового положения, первый конфуз популярности. Не успели мы приехать в Ялту, разместиться по 447

номерам, умыться, осмотреться, как я уже встре­чаю Вишневского, бегущего со всех ног, в полном экстазе, он орет, кричит вне себя: — Сейчас познакомился с Горьким — такое очаро­вание! Он уже решил написать нам пьесу! Еще не видавши нас...