Чехов без глянца

читал ли я новый рассказ и как нахожу его. Я ска­зал, что рассказ ничего себе и что если Л. Н. инте­ресуется им, то у меня рассказ этот с собою.

— Новый рассказ Чехова! Хотите слушать? — как бы анонсировал Лев Николаевич.

Все изъявили согласие.

С первых же строк чтения, Л. Н. начал произно­сить отрывочные междометия одобрительного свойства. А затем не выдержал и во время чтения обратился ко мне с оттенком укоризны:

— Как же это вы сказали: «ничего себе»? Это перл, настоящий перл искусства, а не «ничего себе».

И после чтения Л. Н. с одушевлением загово­рил о «Душечке» и цитировал на память целые фразы. <...>

Через некоторое время к Толстым пришли свежие гости. Л. Н. поздоровался и спросил:

— Читали новый рассказ Чехова — «Душечку»? Нет? Хотите послушать?

ИЛ. Н. опять начал читать «Душечку». Более всего пленялся Л. Н. Толстой в последнее время чеховской формой, которая в первое время его озадачивала, и Л. Н. никак не мог свыкнуться с ней, не мог понять ее механизма. Но затем уяс­нил себе ее секрет и восхищался. Как-то во время прогулки в яснополянском парке один из гостей Л. Н. заговорил о новом произве­дении писателя, которого сравнивали с Чеховым. Лев Николаевич остановился и, заложив руку за пояс блузы, сказал в раздумье:

— Не понимаю, почему его сравнивают с Чеховым. Чехов, по-моему, несравнимый художник. Я недавно вновь перечитал почти всего Чехова. И все у него чудесно. Есть места неглубокие, нет, неглубокие. Но все прелестно. И Чехова, как художника, нельзя даже и сравнивать с прежними русскими писателя­ми — с Тургеневым, с Достоевским или со мною.

У Чехова своя особенная форма, как у импрессио­нистов. Смотришь, человек будто без всякого разбо­ра мажет красками, какие попадаются ему под руку, и никакого, как будто, отношения эти мазки между собою не имеют. Но отойдешь, посмотришь — и в об­щем получается удивительное впечатление. Перед вами яркая, неотразимая картина. И вот еще наи­вернейший признак, что Чехов истинный худож­ник: его можно перечитывать несколько раз, кроме пьес, конечно, которые совсем не его дело.

Максим Горький:

Как-то при мне Толстой восхищался рассказом Че­хова, кажется — «Душечкой». Он говорил:

— Это — как бы кружево, сплетенное целомудренной девушкой; были в старину такие девушки-кружевни­цы, «вековуши», они всю жизнь свою, все мечты о счастье влагали в узор. Мечтали узорами о самом милом, всю неясную, чистую любовь свою вплетали в кружево. — Толсгой говорил очень волнуясь, со сле­зами на глазах.