Чехов без глянца

В первую минут\' я даже не понял, о чем идет речь, но Антон Павлович продолжал смаковать название пьесы, напирая на нежный звук «ё» в слове «Виш­нёвый», точно стараясь с его помощью обласкать прежнюю красивую, но теперь ненужную жизнь, которую он со слезами разрушал в своей пьесе. На этот раз я понял тонкость: «Вишневый сад» — это деловой, коммерческий сад, приносящий доход. Та­кой сад нужен и теперь. Но «Вишнёвый сад» дохо­да не приносит, он хранит в себе и в своей цвету­щей белизне поэзию былой барской жизни. Такой

сад растет и цветет для прихоти, для глаз избало­ванных эстетов. Жаль уничтожать его, а надо, гак как процесс экономического развития страны тре­бует этого.

Федор Дмитриевич Батюшков:

Антон Павлович отозвал меня в сторону и шепнул: «Заканчиваю новую пьесу». — «Какую? Как она на­зывается? Какой сюжет?» — «Это Вы узнаете, когда будет готова. А вот Станиславский, — улыбнулся Антон Павлович, — не спрашивал меня о сюжете, пьесы еще не читал, а спросил, что в ней будет, ка­кие звуки? И ведь представьте, угадал и нашел. У меня там, в одном явлении, должен быть слышан за сценой звук, сложный, коротко не расскажешь, а очень важно, чтобы было именно то. что я хочу. И ведь Константин Сергеевич нашел, как раз то са­мое, что нужно... А пьесу в кредит принимает», — снова улыбнулся Антон Павлович. «Неужели это так важно — этот звук?» — спросил я. Антон Павлович посмотрел строго и коротко ответил: «Нужно». 11о- том улыбнулся: «А Вам сюжет хочется знать. Нет, теперь не буду рассказывать, а только скажу, что те­атр — ужасная вещь. Так это затягивает, волнует, по­глощает...»

Константин Сергеевич Станиславский:

Как раньше, так и на этот раз, во время репети­ций «Вишневого сача», приходилось точно клеща­ми вытягивать из Антона Павловича замечания и советы, касавшиеся его пьесы. Его ответы похо­дили на ребусы, и надо было их разгадывать, гак как Чехов убегал, чтобы спастись от приставания режиссеров. Если бы кто-нибудь увидел на репети­ции Антона Павловича, скромно сидевшего где-то в задних рядах, он бы не поверил, что это был ав­тор пьесы. Как мы ни старались пересадить его к режиссерскому столу, ничего не выходило. А если и усадишь, то он начинал смеяться. Не пой­мешь, что его смешило: то ли, что он стал режис­сером и сидел за важным столом; то ли, ч то он на­ходил лишним самый режиссерский стол; то ли, что он соображал, как нас обмануть и спрятаться в своей засаде.

— Я же все написал, — говорил он тогда. — я же не режиссер, я — доктор. <...>