Чехов без глянца

В самое первое время нашего знакомства Чехов про болезнь свою не говорил. В конце ноября 1898 года рано утром мне принесли от него записку', в кото­рой он просил зайти, захватив с собой «стетоскоп­чик и ларингоскопчик», так как у него кровохарка­нье, — и я действительно застал его с порядочным кровотечением. Ларингоскоп гут был ни при чем, потому что не могло быть никакого сомнения, что это настоящее легочное кровотечение. Когда через несколько дней я мог его детально исследовать, то я был поражен найденным. В этот первый наш меди­цинский разговор Чехов начал летосчисление с го­да поездки на Сахалин (1890). когда у него в дороге появилось будто бы первое кровохарканье, но впо­следствии выяснилось, что оно было уже В 1 884 го­ду и потом довольно нередко повторялось. И с сту­денческих лет он много кашлял, весною и осенью плохо себя чувствовал и нередко лихорадил, но объ­яснял это инфлуэнцой, никогда не лечился, не да­вал себя выслушивать, чтобы «чего-нибудь там не нашли». Объяснял кровохарканье горлом, а ка­шель — простой простудой, хотя, по его собствен­ным словам, временами превращался в стрекози­ные мощи. <...> И даже, несмотря на кровохарка­ния, единственный симптом, производивший на него впечатление, так как «в крови, текущей изо рта, есть что-то зловещее, как в зареве», и даже по- еле смерти брата Николая от скоротечной чахотки в 1889 голу он еще заявляет, что «ни за что выслуши­вать себя не позволит», и только хлынувшая весной 1897 года в необычно большом количестве кровь и вмешательство друзей заставили его лечь в клини­ку профессора Остроумова. С того времени, очевид­но, процесс неуклонно прогрессировал. И я при первом исследовании уже нашел распространенное поражение в обоих легких, особенно в правом, с не­сколькими кавернами, следы плевритов, значитель­но ослабленную, перерожденную сердечную мышцу и отвратительный кишечник, мешавших! поддержи­вать должное питание. Мои тогдашние попытки убедить Чехова в необходимости серьезно лечиться не привели ни к чему. Он упорно заявлял, что ле­читься, заботиться о здоровье — внушает ему отвра­щение. И ничто не должно было напоминать о бо­лезни, и никто не должен был ее замечать. Поэтому и выработал он такую манеру говорить, не повышая голоса, медленно, монотонно, останавливаясь при чувстве раздражения гортани, чтобы удержать ка­шель, а если уже приходилось кашлять, то мокрота отплевывалась в маленький, заранее приготовлен­ный бумажный фунтик, тут же где-нибудь лежавший за книгами на столе и отправляемый потом в камин. Только с дипломатическими подходами, как буд­то невзначай или пользуясь случайными поводами, удавалось его послушать и заставить сделать то или иное. Только с 1901 года он перешел на положение настоящего пациента и сам уж часто предлагал: «Да­вайте послушаемтесь». Но и тут заставить его лечь, вообще заняться лечением, главным образом и прежде всего, было нельзя. И не только с посто­ронними он не любил говорить о своей болезни, но и от своих домашних скрывал свои немощи, ни­когда не жаловался; на вопрос: «как себя чувству­ешь?» — отвечал: «сейчас хорошо, почти здоров.

только вот кашель», — или «голова болит», или что нибудь в этом роде. К несчастью, процесс уже нахо­дился в той стадии, когда на выздоровление не мог­ло быть никакой надежды, а можно было только стремиться к замедлению темпа болезни или к вре­менному улучшению состояния больного. <...> Зимы 1901-1902, 1902-1903 годов он проводит в Ялте и почти все время очень плохо себя чув­ствует <...>.

К концу этого периода он очень изменился и внеш­не. Цвет лица приобрел сероватый оттенок, губы стали бескровны, он еще больше похудел и заметно поседел. Деятельность сердца все ухудшалась, про­цесс в легких все расползался. В соответствии с этим стала все резче проявляться одышка, появились симптомы и туберкулезного поражения кишок.

Александр Николаевич Тихонов:

Чтобы не оставлять Чехова одного в пустом доме, я спал теперь в соседней с ним комнате. В доме было душно, пахло масляной краской, пищали ко­мары. Окна нельзя было открыть — боялись воров. Я беспокоился о Чехове. Сквозь тонкую перего­родку мне был явственно слышен его кашель, раз­дававшийся эхом в пустом темном доме. Так дли­тельно и напряженно он никогда еще не кашлял. Несколько раз он вставал с кровати, — мне было слышно, как гудели пружины матраца, — ходил по комнате, что-то пил из стакана, снова ложился, ка­шлял и снова вставал... Под конец я все-таки уснул.

Меня разбудило ощущение близкой опасности. Я открыл глаза.

Комната была полна белым ослепительным сия­нием, которое мгновенно исчезло, чтобы через секунду вновь появиться. Вокруг дома свирепство loo вала буря. <...>