Чел

«Кто знает?» – повторяет в мыслях Чарли и спешно, реагируя на поворот головы мамы, закрывает глаза. «Парка» должна заблуждаться. Должна искренне верить, что Чарли лежачая. Тогда «парка» потеряет бдительность – и появятся варианты. Чел станет ближе. А то и вовсе они будут вместе, как давно хочется. И здесь пока самое главное – это целенаправленно ходить под себя. Основной аргумент ее беспомощности. Можно, конечно, в отсутствие соглядатаев добираться до туалета. Пару раз Чарли с наслаждением делает это, убеждаясь: для счастья, действительно, мало нужно. Но постоянно вести себя так – значит навлечь подозрения. Памперсы должны использоваться. Должны пачкаться в установленный срок. Происходить все должно преимущественно во сне и ночью. А поди разберись, при таком-то освещении, что сейчас и когда придут их менять. Часы висят на плохо видимой с этой точки стенке. Когда «парки» нет, Чарли первым делом идет к ним. Но их двенадцатичасовое табло тоже не отвечает на все вопросы. Чтобы не провоцировать их у «парки», Чарли слегка тужится – и накопившаяся за время последнего сна разнообразная в своей консистенции влага покидает ее. Чарли слегка улыбается – улыбку не должна заметить «парка»: «Как малышок… Нет… Как старушка… Одна фигня…»

Чел в такие моменты видится ей совсем близко. Она борется с соблазном высвободить руки из-под одеяла и обнять его. Но она лежачая. Нельзя выдать себя. Всё, что она пока может сделать для Чела, – это ходить под себя. И ждать. Из ямы есть выход. Осталось поймать момент и уйти так, чтобы не бросились искать. Ни сразу и ни потом, ни в лесу и ни в городе. А вообще…

Бабушка приходит к террариуму, как и обещала, глубоко за полночь, уже в прощальную субботу. Зевая, она размещается в соседнем к Челу кресле. Слетевшиеся на свет бабочки укрывают лампу плотным тюлем. Свободными остаются лишь наиболее ее раскаленные части. Комната погружена в особый, почти рембрандтовский сумрак.

«Как Эсфирь», – думает Чел, разглядывая пришедшую и ее белую с золотыми блестками шаль. Он чувствует приближение бабушки, едва она выходит из своей комнаты. Табачно-шоколадный дух не оставляет ее и за городом. Шорох валенок едва уловим, но не для его уха. Он слышит их с первой прикроватной ноты. Чел надеялся, что не услышит, и случится чудо – она уснет. Но чуда пока не происходит. Остается ждать и отвечать на вопросы.

– Почему летят на свет? Я недавно спрашивала…

Разговор на эту тему, припоминает Чел, был два с половиной года назад, но он не указывает бабушке на это обстоятельство и только отвечает:

– Никто точно не знает.

– Версии?

– Солнце. Обман.

– Надо быть ученым, чтобы это предположить?

– Надо быть ученым, чтобы с этим согласиться.

– А ты что думаешь?

– Это их воспоминание о выходе из куколки. О той первой вспышке света.

– А если ночью?

– Даже ночью много светлее, чем там… внутри…

Бабушка несколько раз кивает и протягивает ноги к свету. Чел смотрит на валенки и на глаз сверяет размер.

«Впритык. Как тапки Чарли», – измеряет он на глаз и пропускает следующий вопрос:

– Они полетят с тобой?

– Что? Кто? Сестры и мама? Да.

Бабушка качает головой.

– Они.

Бабушкин подбородок указывает на террариум.

– Нет.

– И что же?

– Смотритель-заводчик возьмет к себе.

– А там?

Бабушка обводит подбородком круг.

– Не знаю, – отвечает Чел и вновь косится на валенки, мысленно прикидывая их размер.

– Где она? – как-то вдруг, в лоб, без какого-либо перехода спрашивает бабушка. Чел замирает на обитой гравированной кожей пятке левого валенка. Он, ощущая себя пойманным, не знает, что сказать. Лишь повторяет после долгой, ничем не заполненной, кроме жужжания лампы, паузы:

– Не знаю.

– Врешь! – ухмылкой разрезает комнату бабушка. Чел возмущенно дергается и разворачивается в кресле, но бабушка, не меняя положения, обрывает его так и не сорвавшийся с губ возмущенный возглас:

– Сиди! Здесь она. В тебе… Чую… Как тогда чую… Пот и апельсин… Бесстыжие…

Она вкусно улыбается, думает секунду и продолжает с расстановкой, подчеркнуто отбивая каждую точку:

– Она, как тот мой французишка. Вроде бы и нет его. А он есть. Больше чем я есть. Меня ведь нет уж давно. Как танцевать перестала, так и нет. А он есть. Главное ведь и правда – не было ничего. Он и подойти-то ко мне боялся. Я же – звезда. Прима. На первой коробке и лица-то его не вспомнила. Упросила потом охламона этого, отца твоего, найти фотографию. Нашел как-то. Встречался с наследниками. Привез. Посмотрела. Вспомнила. Один из многих в толпе. Из тех, что у черного входа ждут. Порвала. Думала запомнила – не забуду. А теперь опять не помню. Да и не хочу вспоминать. Говорят – банальщина, а верно – мы то, что мы делаем. Меня любил шоколад. Лучший шоколад в мире. Да почему любил? Любит. А ты… Ты делай, что хочешь… И забери ты их, наконец! Глазами дырку прожег уже!

Бабушка нога об ногу стягивает с себя валенки. Оставшись в гамашах, она встает, набрасывает шаль на манер платка на голову и сообщает:

– Спать я. Надо же, сморило в кои-то веки. Пришла – обещала. А тут прямо лови момент…