Человеческая природа в литературной утопии. «Мы» Замятина

В результате пищевые аверсии стали опорой для этнических различий, что имеет очевидное адаптивное значение для общественного биологического вида. Отсюда наша врожденная склонность ограничивать свой аппетит по причинам, мало связанным с питанием как таковым. Интересно, что множество этнических оскорблений порождено именно разницей в пищевых привычках (см. [Cooke 1987]). По-английски французов презрительно называют frogs (лягушками) не потому, что это слово несколько созвучно этнониму – хотя, возможно, и не без этого, – а скорее из-за пристрастия французов к лягушачьим лапкам. То же самое выражается по-русски прозвищем «лягушатники», в котором нет никакой языковой игры. Оскорбительность таких кличек в том, что чужой народ ассоциируется с продуктами питания, которые считаются неприемлемыми. По сути, разум может ввести в заблуждение кишечник, и необычные продукты, даже вполне безвредные, могут вызвать тошноту. Такая психосоматическая реакция наблюдается порой у ортодоксальных евреев при нарушении кашрута, в частности запрета на поедание свинины: возможно, они ожидают, что употребление запрещенных продуктов принесет им вред [Fieldhouse 1986:137; Rozin 1987: 192]. С другой стороны, немногие продукты питания создают такое ощущение комфорта, безопасности, чувства, что мы «дома», как национальная, «мамина» кухня. Это заставляет уточнить третье предположение относительно утопической кухни: она должна быть знакома, как молоко матери, чтобы не создавать этническую дезориентацию.

3. Меню в утопии

Таким образом, за утопическим столом нас не ждет никаких сюрпризов. В полном соответствии с нашими тремя предположениями, основанными на эволюционной теории, пища, которую нам там подадут, будет обильной, умеренно разнообразной и привычной для данного региона. Так угощают в «Государстве» Платона:

Питаться они будут, изготовляя себе крупу из ячменя и пшеничную муку; крупу будут варить, тесто месить и выпекать из него великолепные булки и хлеб, раскладывая их в ряд на тростнике или на чистых листьях. Возлежа на подстилках, усеянных листьями тиса и миртами, они будут пировать, и сами и их дети, попивая вино, будут украшать себя венками и воспевать богов. <…> Ясно, что у них будет и соль, и маслины, и сыр, и лук-порей, и овощи, и они будут варить какую-нибудь деревенскую похлебку. Мы добавим им и лакомства: смоквы, горошек, бобы; плоды мирты и буковые орехи они будут жарить на огне и в меру запивать вином [Платон 2015: 84].

Если это меню не удовлетворяет граждан, Платон допускает «и разную утварь, и кушанья, мази и благовония, а также гетер, вкусные пироги, да чтобы всего этого было побольше» [Там же: 85]. Во избежание нестабильности Платон вводит ограничение: вино пить «в меру». В конце концов, тактика утопии состоит в том, чтобы удерживать граждан в равновесии.

Платоновское меню, как и многое в «Государстве», во многом стало образцом для дальнейших утопических фантазий. Более поздние утописты не вдавались в такие подробности, но они постоянно подчеркивают количество и качество еды в своих регламентированных общинах. Н. Г. Чернышевский в «Что делать?» мечтает о том, чтобы блюда подавались в виде шведского стола с паровым подогревом. (Шведские столы, где каждый может брать что и сколько хочет, были в России редкостью до 1990-х годов.) Моррис в утопии «Вести ниоткуда» уточняет, что вино должно быть французским. В Икарии Э. Кабе блюда должны превосходить те, что подают в лучших ресторанах Парижа, в то время как жителям утопии Беллами в «Через сто лет» приходится довольствоваться тем же ассортиментом, что предлагают лондонские рестораны Lyons’ Corner Houses [Berneri 1950: 248]. Кроме того, рекомендуя общественные столовые, утописты могут следовать призыву Платона к умеренности, а также ограничивать или запрещать вещества, считающиеся опасными, такие как никотин и алкоголь. Напомним, к слову, что у Замятина в Едином Государстве употребление того и другого карается смертной казнью – неудивительно, что Д-503 содрогается от одной мысли о спиртном напитке [174].