Человеческая природа в литературной утопии. «Мы» Замятина

1. Книги как дети

Великая книга словно клубок ниток в руках ребенка – точка, не имеющая измерений и задающая бесконечное число направлений. Тем легче понять, почему в утопии, обществе предельно регламентированном и потому весьма бдительном к возможным нарушениям, как правило, нет места ни настоящей литературе, ни игре. Вспомним часто цитируемые слова Замятина: «Мои дети – мои книги; других у меня нет» [Замятин 2003–2011,3:186]. Его признание интерпретируется психоанализом как анальноэротическая фантазия, при которой художник смешивает творения своего ума с биологическим потомством[38]. И вправду, начиная свой дневник, Д-503 чувствует некое пробуждение жизни сродни ощущению беременной женщины, впервые услышавшей в себе пульс будущего младенца [140]. Фантазия реалистична: взглянув на это родительское отношение глазами радикального социобиолога, например Р. Докинза, мы могли бы сказать, что мемы[39] таких произведений, как «Мы», передают литературное наследие Замятина в будущее, как если бы они были культурным эквивалентом его генетической информации (см. [Докинз 2013: 172–183]). В конце концов, Замятин как источник интеллектуального воздействия сегодня жив именно благодаря его книгам. Но если попробовать мыслить в другом измерении, мы можем поверить на слово Замятину и предположить, что его книги похожи на его несуществующих детей, поскольку в том, как они написаны, есть нечто детское.

Замятин приглашает нас отнестись к «Мы» как к живому человеку – недаром заглавием служит личное местоимение. К тому же роман написан от первого лица и открывается словом «я» [139]. Текст представляет собой проекцию личности Д-503. Постижение этой личности и составляет значительную часть нашего эстетического интереса: чем большую близость мы ощущаем с нашим рассказчиком, тем сильнее «прикипаем» к тексту. 1-330 отмечает: «Человек – как роман: до самой последней страницы не знаешь, чем кончится» [246]. По сути, нет ничего необычного в том, что жизнь главного героя совпадает с жизнью повествующего о нем текста. Своеобразие «Мы» в том, что Замятин, как бы играя, настраивает читателя на поражение: развязка знаменует конец Д-503 как личности, которую стоит познавать, – но не конец восстания против Единого Государства.

Итак, если книги могут быть похожи на детей, каковы же дети? И роман, и написанные в тот же период статьи Замятина совершенно ясно дают понять, что он придерживался романтического культа ребенка как образца для взрослых, а не наоборот. В статье «Скифы ли?» (1918) он отмечает искренность детей: «Беда с детьми: в присутствии старших возьмут да и ляпнут что-нибудь этакое неприличное» [Замятин 2003–2011,4:288]. В другой статье, «О синтетизме» (1922), Замятин указывает на их врожденное любопытство; говоря о рисунках Анненкова, он пишет: «…хочется заглянуть на ту, зеркальную сторону, где ищут настоящего кошки и дети» [Замятин 2003–2011, 3: 172]. Он отдает им истинную дань уважения в статье «О литературе, революции, энтропии и о прочем» (1923), говоря о том, что литературе нужны огромные философские горизонты и «самые последние, самые страшные, самые бесстрашные “Зачем?” и “А что дальше?”»:

Так спрашивают дети. Но ведь дети – самые смелые философы. Они приходят в жизнь голые, не прикрытые ни единым листочком догм, абсолютов, вер. Оттого всякий их вопрос нелепо-наивен и так пугающе-сложен. Те, новые, кто входит сейчас в жизнь, – голы и бесстрашны, как дети, и у них, так же, как у детей, как у Шопенгауэра, Достоевского и Ницше, – «зачем?» и «что дальше?» [Там же: 176].

Такой взгляд на вещи для Замятина не мимолетная прихоть: каждая из этих цитат имеет параллель в «Мы». Так, 1-330 повторяет эту мысль на разные лады: «Дети – единственные смелые философы. И смелые философы – непременно дети» [255]. Иными словами, Замятин счел эти идеи достойными повторения, так же как и аналогию между бесконечностью чисел и бесконечностью революций, которую далее проводит 1-330.