Человеческий фактор

И отвалите со всеми вашими рассуждениями о совести, порядочности... Отвалите! Когда-нибудь в будущем, на каких– нибудь теплых островах, если мы с вами там случайно встретимся – молодые, загорелые, состоятельные и состоявшиеся... Мы обо всем этом поговорим между пятым и седьмым бокалом мартини.

Вот так, ребята, вот так!

И отвалите!

Когда придумают компьютер, который будет на экране словами передавать состояние души человека, сидящего перед ним... То он, этот компьютер, ждать которого осталось не так уж долго, примерно вот эти слова епихинской души и выдаст вам, стоящим у него за спиной невидимо и неслышимо.

А пока – отвалите.

Погода была солнечная, немного ветреная, в воздухе уже носились желтые березовые листья, какие-то изысканно маленькие, дорога была свободная, машин оказалось совсем немного, впрочем, на калужской трассе никогда не бывает слишком много машин, не столь велик город, да и промышленность в Калуге осталась почти деревенской. Ни металлургических гигантов, ни горно-обогатительных комбинатов, ни машиностроительных монстров...

– Вам идет этот свитер, Катя, – наконец произнес Епихин.

– Мы уже на вы?

– Извини, – смутился Епихин. – Не решился после печальных событий...

– Решайся.

– А знаешь, Катя, тебе идет этот свитер, – повторил Епихин с учетом критических замечаний.

– Я знаю... Траур молодит. Люди выглядят строже и даже как-то... Значительность появляется в их печальном облике. Веселых икон не бывает.

– Извини, я не это хотел сказать...

– Да ладно тебе дурака валять... А что касается свитера... При жизни Николая я никогда не надевала черное... Теперь вижу, что напрасно.

– Да, раньше я не видел на тебе этого свитера, – вел свою линию Епихин. Будь он в более спокойном состоянии, мог бы обратить внимание на то, как охотно Катя подхватывает все темы, которые он подбрасывает.

– А у меня его и не было, – Катя неотрывно смотрела на дорогу, и ветерок в приоткрытое окно машины перебирал ее волосы. Невольно, может быть, сама того не замечая, она поднимала голову, подставляя лицо под прохладный поток воздуха. В другое время Епихин залюбовался бы ею, как это с ним случалось не один раз, но не сегодня.

– Видишь, и обновки бывают печальными, – обронил он, стараясь удержать Катю на теме свитера. Не все еще он выяснил, не до конца, не с полной достоверностью.

– Я вначале подумала, что он будет маловат, но оказалось, что за несколько дней из меня испарилось не меньше пяти килограммов... И, как видишь, впору пришелся.

Некоторое время ехали молча, Катя, откинув голову, закрыла глаза и, казалось, даже задремала, но по вздрагивающим векам Епихин видел, что он не спит, просто прикрыла глаза, чтобы не слепило встречное солнце.

– Опустить козырек? – спросил Епихин.

– Не надо... Пусть будет солнце... Знаешь, после всех этих событий я стала ценить солнце. Пока оно еще доступно, его надо видеть... Как можно чаще.

– Скажи, когда Николая привезли в больницу, он был жив? В сознании?

– Без сознания – это точно... А был ли жив... Я не знаю. Ты видел снимки?

– Видел.

– Он был жив?

– Трудно сказать...

– Вот и я о том же... Когда Сергей Степанович осмотрел его, то сказал только одно слово... Поздно.

– Сергей Степанович? Это кто?

– Главный врач одинцовской больницы.

– Главврач принимает больных в таком состоянии?

– Он травматолог по специальности... И потом... Не каждый день в Немчиновке заказные убийства.

Епихин промолчал.

Что-то подсказывало ему, что пора остановиться с вопросами, он чувствовал – все, что он произносит, имеет какой-то проверочно-недоверчивый характер, видел, что и Катя это поняла, она отвечала так, словно хотела развеять его непроизнесенные сомнения.

Деревенька в глубинах Калужской губернии выглядела точно такой, какой Епихин ее и представлял. Черные покосившиеся избы, небольшая речушка, на лугу белые гуси, привязанные коровы, три старика в тени у забора неторопливо курят. Такое ощущение, что они этим занимаются уже лет пятьдесят – курят и судачат. Проводили машину взглядами, снова вернулись к бесконечной своей беседе.

Кладбище действительно оказалось совсем рядом, между деревней и лесом. Выйдя из машины и бросив за собой дверцу, Катя какой-то уже привычной, скорбно-торопливой походкой зашагала к свежему могильному холмику, накрытому со всех сторон венками с проволочной основой. Епихин пошел следом и остановился чуть позади, соблюдая какой-то незнакомый ему ритуал. Не решился он подойти ближе и стать рядом с Катей.

На небольшом деревянном кресте в рамке, под стеклом была прикреплена фотография Долгова. Он, как всегда, улыбался и смотрел на подошедших вроде поощрительно, молодцы, дескать, правильно себя ведете. Катя положила на холмик привезенный с собой букетик гвоздик и шагнула в сторону, уступая место Епихину. Тот положил и свои цветы.

Постояли молча. Катя не плакала и не делала вид, что слезы набегают на глаза. Была строга и сосредоточенна.

– Надо бы что-то посерьезнее поставить, – сказал Епихин, кивнув на простоватенький крест.

– Рано, – ответила Катя.

– В каком смысле? – не понял Епихин.

– Земля должна осесть.

– И сколько же ей оседать?