Человеческое и для людей (СИ)

Да ничего. Не помешает. Бывает. Наверное.

И вопреки его жутковатой непохожести на самого себя, впустить хотелось сильно больше, чем отпустить на все четыре стороны — точнее, именно из-за неё, ведь, хоть и неправильно так думать о взрослом человеке, но что-то за него боязно и вот пусть лучше посидит в доме.

Отдышится. Отдохнёт. Оклемается от… чего бы то ни было.

Ему явно нужно, и жестокостью, причём беспричинной, виделось — отказать.

— Всё нормально. Проходите.

Она посторонилась, чтобы его пропустить, закрыла дверь — и едва успела обернуться, как её схватили за руки. И нависли над ней, и загнали в угол, и отступить было некуда, и на мгновение стало очень и очень страшно — как не было уже месяцы, как в ночь тройного «П», и о чём она только думала, идиотка, доигралась: доприглашалась и додоверялась, где были твои мозги, и почему — за что, что она сделала, что изменилось, Неделимый, он же…

— Я закрыл Разрыв, — прочастил Хэйс… Этельберт… Этельберт Хэйс. — Спасибо, спасибо вам, Иветта — огромное спасибо. Я так рад — спасибо вам.

Протараторил, что было ему абсолютно несвойственно.

И э.

Э-э-э-э-э…

Чего?

Пожалуйста?

Поздравляю?

А что такого?

А разве это для вас не в порядке вещей?

А, прошу прощения, я-то здесь при чём?

И её руки никто не выкручивал и не сжимал: ладони просто обхватывали ладони, правда чуть крепче, чем обычно; и нависали потому, что повезло человеку родиться высоким, а ей — увы, нет, и в результате возникало ощущение — она испугала себя сама, и перед Этельбертом было стыдно, но что ответить-то ему — в лицо, которое как только от улыбищи не трескалось?

Он… казался пьяным, хотя вроде бы таковым не был. И зрачки тоже выглядели естественно, никаких подозрений не вызывая — и что же произошло и что делать, что…

— Это замечательно. Хотите чаю?

Этельберт недоумённо приподнял брови — а затем улыбнулся ещё шире (да как это физически-то возможно?!) и ответил:

— Спасибо — не откажусь.

Ура, прекрасно, слава Неделимому: чай спасёт ситуацию и их всех.

Иветта осторожно шевельнула руками, и её немедленно отпустили; а заодно и отступили назад, и как же хорошо, что она из-за идиотской, совершенно необоснованной паники не сглупила: не завизжала, не попробовала напасть, не начала отбиваться — от ничего; от человека, который, как ни поистине странно, всего лишь желал её непонятно за что поблагодарить.

Получилось бы крайне неловко.

— Ага. Вы раздевайтесь, проходите, располагайтесь — вам какой?

— Мне, признаться, всё равно. На ваше усмотрение.

И вот это он зря. Очень зря: подставился ведь, и упускать шанс познакомить его с… бездонной глубиной специфичности своих предпочтений, о которых раньше речь как-то не заходила, Иветта не собиралась.

Всем известно: что в формулировку намерения заложишь, то и получишь — и если результат тебя не устраивает, кто ж виноват-то, кроме тебя самого?

На кухне она, поставив чайник на печь и покопавшись на полках и в памяти, достала самый ядрёный фруктовый чай из имеющихся в наличии: купленный в Хар-Негиле; с апельсином, ананасом, гибискусом, клюквой и лепестками роз — любителю скучного бергамота Этельберту Хэйсу можно было только посочувствовать и пожелать удачи. Затем она подумала, что, наверное, следовало бы пойти переодеться: принимать — хе-хе — во всех смыслах высокого гостя в халате, пожалуй, несколько неприлично; однако в этот раз он надет не на голое тело, лицезрели её — давно и при особых обстоятельствах, но всё же — и в виде более неподобающем, ну так не плевать ли, учитывая, что дверь она открывала как есть?

(И никакого неудобства не испытывала: должна была ощущать, однако не ощущала — ни стеснения, ни смущения, ни стыда.).

Лень победила: вместо того, чтобы направиться в спальню, Иветта уселась на стул и задалась вопросом, а что, собственно, за сумасшествие свалилось-то — на её голову?

Что стряслось? Нет, ей не объяснили: неужели Этельберт за… как он говорил, полвека службы Архонту ни одного Разрыва не закрыл?

Чему здесь так… радоваться? И это чудесно, это замечательно, что случилось, очевидно, что-то хорошее, но что именно и при чём тут Иветта Герарди?

Которая сама мозаику не сложит явно, потому как ей не выдали большую часть тессер: не из чего собирать; слишком много дыр и недостаточно — осведомлённости, и гадать бессмысленно, лишь ошибёшься: напредполагаешь глупостей, напредпишешь мотивов; наделаешь неверных выводов, а потом — откровенной ерунды, как уже было и повторять не хотелось совсем.

Как иногда говорят дома, в Ирелии, «плавали — знаем», и лезть в эти воды повторно не стоит: слишком уж они темны. Пусть Этельберт говорит за себя сам — если у него, конечно, есть соответствующее желание.