Человеческое и для людей (СИ)

Этельберт, посмеявшись, тоже приложился к чашке, и Неделимый, он ведь был у неё дома всего лишь во второй раз, причём учитывать первый казалось глупостью и кощунством: он подозревал её в планировании убийства — она считала его холодным, жестоким и безразличным и не впустила бы, если бы от её слова что-то зависело; и начало всё меняться — именно тогда. Их столкнуло друг с другом, свело, сблизило насильно, и пришлось разбираться: пробовать объяснить и пытаться понять, и руку протягивал — снова и снова; опять, и опять, и опять — в основном Этельберт, а «смелая» Иветта Герарди плыла по течению, цепляясь за свои представления, сомнения и горести, а затем — за кое-что совершенно иное…

— Спасибо вам за гостеприимство, Иветта. Уже поздно, думаю, мне пора — увидимся девятого?

И она очень легко представила — почти увидела, как он уйдёт.

Встанет с дивана, — уже встал — направится в прихожую, напялит ботинки, и пиджак, и плащ и исчезнет: переместится туда, куда сочтёт нужным, а она сначала будет безвольно за ним тащиться, потом, того не желая, прощаться, а потом — сидеть, страдать и сожалеть; и всё, разумеется, от великой храбрости, ведь именно храбрость заставляет человека молчать и ничего делать, чтобы не стало неким образом хуже.

Храбрость — это когда естественное становится неподъёмным. Когда ты упорно душишь в себе безобидное по сути предложение, которое раньше озвучивала далеко не однократно.

Когда убеждаешь себя, что тебе «чудится», чтобы иметь удобное оправдание своей немоте.

— Останьтесь.

И оно, конечно, не было… полностью уместным; это слово, не подразумевающее ни чай, ни кофе, ни ужин (впрочем, всё перечисленное можно устроить), но фундаментально — и что с того?

— Если хотите — останьтесь.

Есть «да» и есть «нет»; есть два взрослых человека, и нет — ничего проще.

Как нет и особой храбрости, но зато трусости — значительно меньше.

И Этельберт на неё, прилипшую к креслу, посмотрел сначала с трогательным ошеломлением, а затем — с напряжённым и пронзительным вниманием; ещё больше, чем обычно, свысока, однако не свысока — и после молчания недолгого, но растянувшегося на тысячелетие, тихо ответил:

— Мне следует отказать по сотне причин.

И хорошо, замечательно, слава Неделимому: поняли её абсолютно правильно.

И да, существовала сотня причин, по которым они оба оказались на льду толщиной меньше волоса.

— Среди них есть ваше нежелание?

Однако по-настоящему важной была (или не была) — лишь одна.

— Нет, — после очередного молчания-длиной-в-век сказал Этельберт так, будто признавался в чём-то скверном, страшном и стыдном. — И тем не менее… я ничего не могу вам обещать, Иветта, и в моём положении…

Он осёкся и неловко взмахнул рукой — и дополнительные пояснения в целом-то не требовались.

Она отлично представляла его и своё положение: осознавала, что играет с огнём и предлагает ему делать то же самое, хоть и сильно иначе, с совершенно другой стороны — и ох уж эти общие и обтекаемые формулировки, к которым прибегают, Неделимый свидетель, чуть ли не все.

«Ничего не могу тебе обещать», «нечего тебе предложить», «не могу дать гарантий» — вот хоть бы кто-нибудь хотя бы один-единственный раз высказал подразумеваемое прямо: «Знаешь, ты мне нравишься, но не настолько, чтобы я хотел скрепить с тобой Союз и разделить жизнь — до Черты», — и сразу бы стала очевидна полнейшая нелепость, потому что как будто кто-то просил.

Как будто кто-то, предлагая остаться, имел в виду «до церемонии развеивания праха». До скончания мира и времён: в спальню зашёл — нерушимую клятву дал и никогда больше не выйдешь; да кто в действительности думал-то — подобным образом?

— Я не прошу вас мне что-то обещать, Этельберт. И тоже не могу ничего обещать.

Она не искала вечности и с самого начала говорила — отнюдь не о ней.

Что… стоило обозначить, причём сразу, так что всё к лучшему.

— Я… Мне не следует.

Да.

С точки зрения здравого смысла, контекста, рисков и разницы — пропасти — между ними, ему и вправду не следовало, и она на его месте, пожалуй, решила бы, что овчинка выделки не стоит, вот только находилась на месте исключительно своём. И потому могла только усмехнуться:

— Мне тоже не следовало.

И она поняла бы его выбор уйти. Поняла бы, приняла, мысленно поддержала, потому что всё-таки не была идиоткой абсолютной, но Этельберт никуда не ушёл: он закрыл глаза, снова их открыл и протянул руку к её лицу.

Над краем стола, который их разделял; крайне медленно, словно сквозь не воздух, а зыбкую топь; будто бы от него при неосторожном движении сбегут, когда тяжело — и боязно — даже дышать, и…

То, что он в итоге сделал, назвать прикосновением было бы слишком щедро.

Его пальцы, ощущаясь, застыли скорее рядом с её щекой, и честное слово, да не сделана она из стекла, не собрана из снега и пыли, Неделимый, ну не рассыплется; можно, глупый ты человек, всё — можно…

— Скажи, если передумаешь. Я уйду по первому твоему слову.