Человеческое и для людей (СИ)

Она и сама слышала в своём голосе (естественное, закономерное и безобидное) недоумение и скептицизм, который — в отличие от — предпочла бы скрыть, но он был слишком силён: да какая связь, причём спустя почти полгода; как соотносилась с долгом Приближённых ночь тройного «П» и особенно — тогдашний идиотизм Иветты Герарди?

— Да, — ответил Этельберт.

И замолчал.

(«Да ты. Надо мной. Издеваешься».).

И поморщился. И вздохнул. И тихо проговорил:

— Прошу прощения, но я не хочу вдаваться в подробности. Лишь повторю: то, что вы сделали, было смело. И я, Иветта, очень вам благодарен.

И… что ж. Ладно.

Хорошо. Не поспоришь. В целом — справедливо: Этельберт Хэйс, как любой человек, имел право и на высказывание, и на молчание — не лежало на нём обязанности чьё-либо любопытство исчерпывающе удовлетворять.

И с нежеланием его оставалось только смириться: не требовать же ответов непонятно на каком основании и — что важнее — когда тебе честно и прямо сообщили, что давать их почему-то… неприятно.

Не настаивать же — навязчиво и назло.

— И также прошу прощения за то, что заявился без приглашения. Извините, я не хотел вас стеснять.

И ох, да какого… Деликатность была одновременно и очень трогательной его чертой, и — иногда, как сейчас — раздражающе-погибельной.

— Да всё в порядке, Этельберт, — улыбнулась Иветта, надеясь, что вышло искренне, а не кривовато. — Если бы мне было в тягость вас принять, я бы вас просто не пустила. — Логично ведь, правда? Нет — это нет, а да — это да, так что расслабься уже наконец и пей свой чай. — И вам не за что меня благодарить: я… не особо понимаю, как я вам помогла, но рада, что помогла.

«Рада» было плохим словом: слабым и мало что передающим, но подобрать вариант лучше она, увы, как обычно, не сумела.

И словно услышав её мысли, (Неделимый помилуй, заметно покрасневший!) Этельберт кивнул и взялся за «чай» — и, закончив мучить свои вкусовые рецепторы, заметил:

— Признаться, я удивлён, что вам хоть и в малой степени, но всё же удалось вмешаться в ритуал передачи и заместить принимающую сторону. Для этого нужен… определённый опыт.

Верно. Нужен.

— И он у меня есть: один мой знакомый любил на досуге… послушать старые стены. Он рассказал мне, как сливаться с заброшенными проводниками, и начала я это делать под его надзором, а продолжила — уже сама.

И не ей сердиться на Этельберта за «нежелание вдаваться в подробности»: она ведь сказала «один знакомый», а не «один из бывших любовников» — не потому что стыдилась (чего стыдиться?), а потому что некоторые детали были её личным делом.

Фернан. Фернан Варга; ей едва исполнилось двадцать два, а ему — тридцать: хитрющие зелёные глаза, милые родинки на шее, татуировка — на правой лопатке и ненависть к красному вину; расцвеченный яркими штрихами бледный образ, сколь многое она не нарочно, не намеренно, не со зла забыла — за прошедшие пять лет?

Они познакомились в Кареде и путешествовали по городам, лесам, озёрам, горам и позднее — руинам; когда он передал ей знание, которое не являлось запрещённым или тайным, просто небезопасным в реализации и почти никому не нужным — сочетание, естественным образом приводящее к редкости: незаурядности, уникальности, своеобразной исключительности — прямо как услышанное в последние месяцы…

И сейчас явно было не время захлёбываться сентиментальными соплями.

— А. Да, это всё объясняет. Однако частичное слияние с заброшенными проводниками и роль Хранителя — вещи разные. Вы очень сильно рисковали, и… я рад, что вы не пострадали.

Совсем не время, но как не захлебнуться, когда смотрят на тебя — с тревожно-заботливой нежностью.

Или чем-то крайне похожим: просчитаться, переврать, приписать желаемое на пустом месте трудно — не этому взгляду, не этому голосу, и хочется, выдав невнятное междометие, обнять: прижаться и прижать к себе, зарыться, вплавиться, утонуть…

И только усугубляет всё неожиданная мысль, что никогда прежде не доводилось видеть Этельберта настолько… раздето-беззащитным.

Без тяжёлого плаща, без пиджака, без высоких сапог; с распущенными волосами и целиком растрёпанного, словно он час простоял на резком ветру — и верхняя пуговица на жилете была расстёгнута, и тянуло не застегнуть её, нет — руки и разум обвивала жажда расстегнуть остальные.

— Вы не поверите… — хрипло начала Иветта. Откашлялась, моргнула и произнесла: — Вы не поверите: я тоже очень и очень рада.

И от беды подальше заняла рот чаем.

(Жаль, что подобный трюк не провернёшь с головой.).

(Да когда же она перестанет вляпываться, влюбляясь?).