Человеческое и для людей (СИ)

И Неделимый, он, оказывается, умеет улыбаться лукаво-непристойно — он сведёт её с ума; своими руками, глазами, волосами, голосом, мелким шрамом на правом плече, родинками на бёдрах и губами, которые на что только ни способны…

— Я предпочёл бы второе. — И за мгновение возвращаться к сосредоточенности умеет тоже. — Но решать, повторюсь, тебе.

Очень сложное решение, да — прямо даже и не знаешь, что выбрать.

— Значит, второе.

Пожалуйста, остановись. Прекрати издеваться над своим лицом, оно ведь действительно может треснуть, и что ты тогда будешь делать, а?

— Значит, второе. Давай я помою посуду и…

— Даже не думай. Посуду мою я.

Ишь, вознамерился! Нет уж: готовил — отдыхай и дай, в конце концов, немного похозяйничать — самой хозяйке.

(Ночью уже мыл, и вот опять неймётся, да что за человек.).

Этельберт вздохнул и, разведя руками и церемонно (а ещё почему-то показалось, что немного, совсем чуть-чуть издевательски) поклонившись, ответил:

— Как пожелаешь.

Глава 19. Сугубо эгоистичный

Честно говоря, она никогда не понимала, почему о «познании другого человека» разглагольствуют с придыханием и делают из него сложносочинённую философскую проблему. Нашли тоже Задачу Тысячелетия — с решением, лежащим на поверхности и прямо под носом: наблюдай, слушай, задавай вопросы, замечай, запоминай и со временем — кто бы мог подумать, какая удивительная неожиданность! — всё получится словно бы само собой.

Накапают; накопятся часы-дни-месяцы-годы и вместе с ними — сотни и сотни фактов в твоей голове: как мило-«малозначимые» вроде любимого цвета, жеста, времени суток, сорта чая и слова-паразита; так и первично-фундаментальные — целые списки убеждений, целей, желаний, пороков и слабых мест. Да большая их часть в тебя впишется — вплетётся и вплавится — вне зависимости от того, хочешь ты этого или нет, и всплывать будет, когда надо и когда совсем не надо, так в чём же сложность: открой глаза и прочисти уши и всё, что тебе требуется, познаешь.

А что не познаешь, то тебе и не требуется. Сам ведь небось быть познанным целиком — до самого конца, до самого своего темнейшего дна — желаешь-то не особо.

Демьен де Дерелли «Спор холодности с горячностью»; издано впервые в 1234-ом году от Исхода Создателей

Приближённые Вины опять заявились на Каденвер, чтобы снова поспрашивать, а не обижают ли здесь кого, и жаловаться хотелось ещё меньше, чем прежде, а поскорее и поубедительнее отделаться — неизмеримо больше; и не отложились в памяти ни имя преподобия, с которым выпало разговаривать, ни фамилия, ни нюансы внешности — лишь расплывчатая общая картина и острое, разъяряюще-унизительное чувство несправедливости. Она — они с Этельбертом — не делали ничего дурного или незаконного; не портили ничьи жизни и не совершали зла, так почему приходилось чувствовать себя так, словно тебе есть, что скрывать — почему чтобы защитить и себя, и другого, нужно было цепляться за молчание, которое (нет, таковым ничуть не являясь) казалось неправильным?

(Давние издевательские шутки над формулировкой «был вынужден» перестали быть смешными болезненно и очень-очень резко.).

(И преследовала везде, на каждом шаге — навязчиво, неотвязно, неотступно — ужасающая мысль: а вдруг она чем-то себя — их — выдала. Заставила заподозрить и начать докапываться; лезть в чужое глубоко личное и тогда что: перед кем доведётся без вины отвечать в первую очередь Этельберту — перед Ирлинцем? Ферионом? Ими обоими? Всеми проклятыми шестнадцатью?..).

Когда чернота, вдоволь дознавшись и допросив, без каких-либо претензий схлынула обратно в свой Оплот, она вздохнула с облегчением опьяняющим и окрыляющим и подумала: «Пожалуйста».

Я понимаю, что вы исполняете долг. Я понимаю, что вы хотите, как лучше. Я понимаю, что ваши ревизии и осмысленны, и оправданны, и служат вроде бы нашим интересам.

Но ради Неделимого, пожалуйста; прошу, увещеваю, умоляю, подаю официальное ходатайство, как вам будет угодно — только не возвращайтесь.

***

Было что-то… тоскливо-трагичное в том, что первыми в гостевую переехали бумаги — в том, что неизменными спутниками Этельберта являлись именно они.

В том, что он терпеть не мог — в принципе словно бы не особо мог — сидеть без дела, которое казалось ему неким образом полезным.