Человеческое и для людей (СИ)

(Этельберт был Приближённым: любящим свою работу, признающим ответственность своего статуса и пришедшим на Каденвер по приказу своего сильнейшества — они не встретились бы, если бы он больше полувека назад не согласился стать подобием Архонта, чтобы лучше понимать выбравших то же самое, и не уважать эту его неотделимую часть было бы вопиющим кощунством — в принципе и после всего.).

Создатели ушли из мира первого Матера: новая эпоха началась в первый день весны, и с тех пор год всегда отсчитывался — с первого дня весны, и глупо было бы думать, что символизм не являлся настолько же умышленным, насколько он был очевидным; крайне наивной казалась сама идея о мысли, что сотворившие Анкалу оставили её в день, у абсолютно любого человека ассоциирующийся с Возрождением, непреднамеренно.

Что те, кто заложили в фундамент жизни своих детей намерения, здесь, в значимом как, возможно, ничто иное, действовали — непреднамеренно.

В тысяча двести девяносто третий Иветта с Этельбертом вступили каждый с кем-то другими, а вместе праздновали уже второго вечером, как следует и как водится: с оранжевым вином, огнями всех шестнадцати Оплотских цветов, светлыми воспоминаниями о прошлом и пожеланиями счастливого грядущего и, разумеется, подарками — и её, к сожалению, был сугубо эгоистичным.

Она отдавала себе в этом отчёт: нужно было быть слепой, чтобы не заметить, что Этельберт украшений не носил — никаких вообще.

И даже запертая на Каденвере она могла бы найти вариант лучше, чем нечто явно бесполезное: покопаться в библиотеке, в безделушках, оставшихся после четырёхлетнего путешествия и взятых с собой, в симпатичных канцелярских принадлежностях — но её во всём этом было гораздо меньше, чем в ею созданном, а в будущем-порознь хотелось остаться в мере максимально полной.

Пусть в том, что никогда не наденется — будет заброшено в тёмный пыльный угол и забыто, но получится существовать в окрестности именно собой, и, наверное, прозвучало бы подобное, оказавшись высказанным вслух, абсолютно по-идиотски, но чувствовать иначе не удавалось, и в итоге Иветта Герарди, как ей было свойственно, сдалась не правильности, а личному побуждению.

Она была знакома с руками Этельберта очень близко — ей не составило труда представить размер перстня, и вид его в воображении обозначился тоже легко, словно бы сам: широкое тёмное «серебро», выглядящее обманчиво простым и удручающе тусклым…

…но испещрённое десятками волнистых мягких линий, каждая из которых очень тонка — они заметны, они несомненно есть, однако чтобы их разглядеть, необходимо испытать желание и принять решение присмотреться; остановиться, отдышаться, обратить внимание, и тогда картина превратится в совсем другую, кардинально отличающуюся — от первого впечатления…

…и плавно, мерцая и искрясь, течёт по центру бледно-голубой свет, заключённый в две полосы — тоже округлые; переплетающиеся и расходящиеся, чтобы переплестись заново и заново же разойтись, не переставая вращаться и переливаться — пребывать в движении неторопливом, но безостановочном, всегда и вечно — куда-то стремясь…

…и положена сроком существования — половина тысячелетия; ты скорее всего не проживёшь столько, Этельберт Хэйс, но хотелось бы, чтобы прожил — как можно дольше, счастливым, не боящимся ни ветров (кроме сильнейших), ни снегов (кроме сильнейших), ни перепадов температур (кроме сильнейших); ты сам, Приближённый Печали, не бойся даже сильнейших — пожалуйста …

…пусть они тебе повода для страха не дадут никогда.

Он был на удивление рад — а также странно задумчив, и причина выяснилась позже лишь ненамного.