Человеческое и для людей (СИ)

И так же было с Олли, Фернаном, Эрнестом; со всеми, кто мог сказать: «Я занимаюсь тем-то, сделал то-то, достиг того-то и стремлюсь к тому-то», — она прекрасно понимала, почему не замахивалась на вечность ни с одним из них, ведь как быть с человеком, с которым тебе одновременно хорошо и некомфортно, потому что, находясь рядом, ты с каждым днём всё острее чувствуешь, сколь многого тебе — в тебе — нет.

Как по-настоящему полюбить другого, если он — того совершенно не желая — подавляет тебя тем же, чем восхищает.

«Найди себя и остальное приложится; никак не наоборот», — писал Демьен де Дерелли.

И был, как обычно, абсолютно прав.

Глава 20. Человеческое и для людей

…я, дражайшая Вэнна, считаю подобные обсуждения бессодержательными, потому что именно таков — опять же, в моих глазах — подход, который их порождает: я считаю глупостью под откровенно надуманным предлогом сравнивать «древесину» и «камень».

Да, «Спор холодности с горячностью» и «Парадоксы временных отношений» формально написаны одним человеком — с разницей в больше, чем полвека. Всё это время «один человек» жил смело и жадно: постоянно путешествовал; знакомился с людьми, расставался с ними и их терял — в конце концов, полюбил так, как никогда прежде, а также стал матерью, что, разумеется, крайне важно, если мы говорим об опыте, влияющем на восприятие мира.

Упираемся мы в один из самых банальных философских вопросов: а можно ли считать Вэнну Герарди тридцать четвёртого года и Вэнну Герарди восемьдесят восьмого года «одним человеком»? Лично мне это допущение, являющееся скорее упрощением, кажется неуважительным — что, впрочем, вторично — и неприменимым.

Так зачем сравнивать Спор с Парадоксами? С таким же успехом его можно сравнить с моими Катахрезами или со Снами Ирлинца — и результат, и сам процесс будут осмысленными ровно настолько же.

Стали ли ваши формулировки точнее и красивее? Структурируете ли вы историю менее сумбурно и более эффектно? Заметен ли — да простят меня Создатели — «авторский рост»? Возможно — но мы ведь с вами понимаем, что определяют книгу вещи совсем другие.

Спор — это голос ранней зрелости: уже индивидуальный и осознанно убеждённый в том, что отстаивает, но ещё порывистый и не пропитанный тяжестью, которая неизбежно приходит с годами — его ценность заключается именно в том, что он есть, и ценность эта, на мой взгляд, неизмерима.

Из письма третьего Архонта Страха Эндола Вэнне Герарди; 1291-ый год от Исхода Создателей

Иногда Этельберту снились кошмары: к счастью, нечасто (по его словам, «заметно реже, чем раньше»), но ей приходилось просыпаться, услышав тихий стон и почувствовав чужую дрожь, и в первый раз она неловко спросила, не хочет ли он поговорить, предсказуемо получила от ворот поворот и что же оставалось, кроме как заваривать ромашковый чай и быть рядом — отвлекать историями, или играми, или вопросами об Оплотах, когда её компания была предпочтительнее одиночества.

(Настоящими кошмарами и с самыми близкими-то делятся редко, что уж говорить о — при всей близости — очень и очень далёких.).

Однако не доводилось ещё выпрыгивать в реальность от ощущения отсутствия в… Неделимый помилуй, полчетвёртого ночи, это ведь даже не «обычная» рань, к которой — к началу слова — так и тянуло приладить букву «с»; не ушёл же он, право слово, не исчез, не испарился перемещением, ведь куда идти и зачем в такое-то время — да и одежда на месте, а значит…

Этельберт действительно не ушёл. Обнаружился на балконе с пепельницей и сигаретой, и Иветта, моргнув, удивлённо выпалила:

— Ты же вроде бросил.

В Самую длинную ночь он, не сказав прямо, дал понять, и к тому же целуя человека, как-то сразу и точно выясняешь, курильщик он в настоящем или нет…

Этельберт выдохнул дым к звёздам и, усмехнувшись, ответил:

— Бросил. Снова начал и затем снова бросил. И опять начал и бросил и больше не начинал, что, признаться, удивляет. Сейчас я, как и ты, курю крайне редко — только если выпадет настроение.

И вот оно, получается, выпало. Не мрачное и не печальное — скорее задумчивое, и не определить на глаз, насколько тягостно, но явно не как после дурнейших из снов; так что же заставило его подхватиться?..

— Здесь очень красиво, не правда ли? Каденвер действительно является воплощением лучшего, что есть в магических науках.

И Иветта, опешив, тихо и сдавленно спросила:

— Разве?

Потому что Каденвер, разумеется, был красив: разнообразен, но не аляпист, торжественен, но не надменен, осторожен в демонстрации мощи и филигранно изящен — в своём величии; в высоком северном небе, расстилающемся, куда ни посмотри — она восхищалась им, островом-городом-Университетом, и увидев впервые, и теперь, и каждый день между, однако после путешествий по малой, ничтожной части Вековечного Монолита казалось… странным услышать эхо подобного чувства от того, кто в вотчине Архонтов живёт.