Человеческое и для людей (СИ)

И что ж. Во-первых, его легко было понять; а во-вторых, она и так — снова — узнала слишком многое, и если вспомнить «Восемь пар противоположностей», становилось ясно, что и этим знанием, если возникнет желание, поделиться не выйдет.

Адриан Росс, как и другие исследователи до него, разумеется, разговаривал с Приближёнными, вот только их показания расходились: кто-то явно напропалую лгал (и вряд ли со зла, скорее ради забавы), кто-то останавливался на полуправде, а кто-то, вероятно, рассказывал и правду чистейшую, но разобрать, что есть что, было затруднительно — и Этельберту Иветта была склонна верить, потому что при всей… специфичности чувства юмора, он выбрал бы молчание, а не остроумное враньё, да и зачем ему было её обманывать, а затем расписываться в неведении?

Зачем, ведь кто поверит ей? С чего бы вдруг её истории, реши она ею поделиться, становиться чем-то большим, чем очередной мелкой каплей в океане нестыковок и противоречий?

Некий Приближённый кому-то там сообщил, что хозяева Оплотов не считают себя людьми — некоторые его коллеги говорили то же самое, а другие совсем иное, и в общем итоге истина остаётся сокрытой…

От людей — но не от одного конкретного человека.

(Почему ты рассказываешь мне всё это? Я благодарна, конечно же, я рада и благодарна без меры — но почему?..).

— Ты когда-нибудь сожалел о том, что стал Приближённым?

Её язык, к сожалению, как обычно опережал разум, и этот вопрос был отвратительной платой за откровенность подлинно бесценную, однако он её интересовал — она солгала бы, если бы сказала: «Прости, забудь, нет, я не хотела спрашивать и не хочу знать».

Хотела. Осознавая, что приятного и правильного в её любопытстве мало — хотела.

(И отвечать, в конце концов, совершенно не обязательно.).

Но Этельберт затянулся в последний раз; воплотив намерение, уничтожил окурок, криво усмехнулся и — ответил:

— Да. Недавно. Но в действительности в моей беде было виновато не Приближение, — вздохнув, он продолжил: — Я не жалел прежде и не жалею теперь: я занимаюсь любимым делом и окружён необычными, крайне интересными людьми… и теми, кто себя таковыми не считает — со вторыми, как ни парадоксально, работать легче, чем с первыми. Прошло уже больше полувека, но Оплоты не перестают меня удивлять, а я люблю удивляться… Нет, я ни о чём не жалею.

Посмотрел он на неё до дрожи внимательно, когда добавил — пронзительно веско:

— Я надеюсь, что и ты ни о чём не пожалеешь.

И далеко не впервые она вляпывалась в эту берущуюся из ниоткуда, мрачную, гнетущую, липкую и совершенно лишнюю «надежду», вызывающую лишь раздражение, ведь…

Неделимый помилуй, да почему должна-то?

Откуда в них — не во всех, но в чересчур многих них — этот нелепый страх; с чего бы, ну с чего ей жалеть, например…

О Витторе: трогательной первой влюблённости, которая началась и закончилась — ещё в школе; они шагнули в позднюю юность, изменились, и потому разошлись, и даже тогда трагедией ощущалось только расставание, а со временем и оно превратилось в обычный этап жизни — неизбежный опыт и закономерный финал, приведший к новому расцвету, и никогда, ни на одно мгновение не желала она, чтобы черноглазого улыбчивого мальчика с ней во всё отдаляющемся и отдаляющемся прошлом не случилось.

О Фернане, перед которым старые стены раскрывались охотно и с радостью, ведь он умел слушать, как никто другой: он всегда больше молчал, чем говорил, и очень быстро вызывал доверие — искренней заинтересованностью во всём, что ему были готовы рассказать; постоянно в поиске, вечно — в движении, неутолимой была его жажда узнать, разобраться, прочувствовать, побывать и попробовать, и тогдашняя Иветта Герарди поспевала за ним… какое-то время — увы, даже для неё он в определённый момент стал деятельным удушающе, но разве имелась здесь чья-либо вина или какая-либо беда?