Человеческое и для людей (СИ)

Они занимались любовью на Лестнице в небо — под односторонне непроницаемым куполом, их никто не увидел и не услышал бы, даже если бы зачем-то решил переместиться в пустоту, окружённую горами и снегом, но они видели всё; и когда запрокинулась голова, вместе с удовольствием ослепили и ступени — как и прежде, невыносимо белые, широкие, закручивающиеся, тянущиеся вверх, и вверх, и вверх, и вверх…

Вверх — к своему концу.

Эпилог

Они уходили в пять утра — так же неожиданно, как и пришли, и так же все скопом; и Этельберту подобная рань была комфортна, а Иветте — не особо-то, и он говорил, что провожать его совсем не обязательно, что, разумеется, было правдой, ведь никто её ни к чему — и никогда — не обязывал…

Вот только она не могла — не проводить.

(— Пиши мне, — просил он, держа её за руки. — Если у тебя будет желание, сколько бы ни прошло времени — пиши.

Убеждал торопливо, решительно, чуть ли не горячечно — почему-то это действительно было для него важно, и она дала обещание, всецело намереваясь своё слово сдержать.

Её эпистолярные навыки всегда оставляли желать лучшего и, к сожалению, успела истаять привычка: она устала от людей, оборвала все связи, и не велика оказалась потеря — однако нет в конце этого пути ничего, кроме одиночества, которое скорее рано, нежели поздно, начнёт мучительно тяготить, и, пожалуй, не было причины весомее свернуть — вернуться — на дорогу иную, чем Этельберт Хэйс.

Она найдёт в себе несчастное желание — склеит воедино из пепла и ошмётков не столь уж давнего прошлого; всё вспомнит или, если потребуется, научится заново, и да, её письма никогда не сравнятся с письмами Вэнны Герарди ни в глубине, ни в красоте, ни в проникновенности, но и что с того?

В конце концов, не ей судить: ценность и значимость любого послания определяются — исключительно адресатом.).

Каденвер был по пуст по совершенно безобидной причине: да кто же отлипнет от кровати в такой безобразный час — предрассветный Каденвер был безлюден, и холоден, и сер, и болезненно напоминал себя осенний; возвращал к самому началу, и каким же оно теперь казалось нелепым, неподходящим, неправильным, никак не соотносящимся с тем, что случилось после, однако без первого шага нет и всех остальных, и, если подумать, он, этот первый шаг, грациозным бывает крайне редко.

И вновь простиралось над головой пепельно-серое небо, и рвался к нему остающийся каменно-серым Университет, и вели, обрамляя, ко входу всё те же мраморно-серые ступени, и не изменился ни подъём к Кабинету Хранителя, ни сам Кабинет, ни Хранитель…

(Ещё на полчаса — Хранитель.).

Его улыбка, мягкая, приветливая и осторожная, тоже была знакомой до родства — вместе с неловкостью последних минут. Тяжестью преддверия прощанья; чувством потери, которое всегда глубоко эгоистично и идёт рука об руку с нервными движениями, паузами в разговорах, неспособностью выразиться и общим незнанием куда себя деть.

Очередным проявлением доброты было его предложение не провожать — трогательным, но ненужным: (далеко) не в первый раз забредала она в это болото, а потому умела выкарабкиваться и вытягивать других.

Она улыбнулась в ответ, быстро подошла к креслу, села и попросила рассказать ей об Оплоте Стыда — и Этельберт, понимающе кивнув, начал описывать, объяснять и делиться историями, как делал уже многократно, а потому беседа очень быстро стала ощущаться обыденно-привычной: словно бы одной из тысячи прошедших и грядущих, с ролями давно распределёнными, а потому отвлекающе уютными — для каждого из участников.

(— М-м-м. А что это? То есть от чего он?