Человеческое и для людей (СИ)

Её наступит только в Иере, в середине лета — он перешагнул очередной рубеж за несколько дней до ночи тройного «П»; и она уже давно относилась к этому празднику скорее равнодушно (Новый год ощущался чем-то гораздо более радостным и значимым), и несуразными были числа (двадцать восемь и сто тринадцать — не юбилей и даже не пятилетие), и в принципе глупость — переживать о пропуске дат, учитывая всё, что случилось и не случится, но задевал, глубоко царапая, почему-то именно он.

Ей вообще — и всегда — при бегстве от чего-либо было свойственно концентрироваться на деталях. И в памяти в результате оседали они — уже сейчас она могла сказать, что с годами забудет лицо Этельберта, его голос, большинство предпочтений и излюбленное построение фраз, но не шрам на правом плече, не родинку под лопаткой и не волосы.

Точно не роскошнейшие волосы.

Ох, долго она, оглядывая и облизываясь, ходила вокруг да около, а потом наконец попросила разрешения распустить-запустить руки, и получив его — высказанное тоном удивлённо-позабавленным — с восторгом это сделала, и на ощупь они оказались такими же, как и на вид: густыми, мягкими, длинными-длинными, перебирай не хочу, и в первый раз она, не сдержав любопытства, спросила:

— Слушай, а каков их естественный цвет?

И Этельберт сначала нахмурился, а затем, хмыкнув, протянул:

— Не уверен, что ты мне поверишь, но я не помню. Красить я их начал ещё в ранней молодости, и с тех пор они были того цвета, которого мне хотелось… или седыми, потому что обязывало положение Приближённого, что случается редко: мы, на самом-то деле, очень редко носим полное облачение. Я правда не помню, какого цвета они были изначально.

И зря (даже несколько обидно было от того, что) он в ней сомневался: она поверила с готовностью и лёгкостью, потому как конечно — ещё бы не забыть за… получается, почти век.

(Её собственная память, к сожалению, отказывала значительно раньше.).

Это стало их своеобразным личным ритуалом: он, закрыв глаза, клал голову ей на колени, а она теребила его волосы, сколько было угодно сердцу — и вместе с прядями сквозь пальцы невосполнимо и неостановимо утекало время.

Она чувствовала, что оставалось им совсем мало; знала, как знала всегда, ведь тяжело не ощутить близость распада мы на я и ты, и к тому же Этельберт абсолютно прямым текстом говорил, что пробудут они на Каденвере до конца учебного года…

Ему пришлось признать, что он недооценил преподавателей и студентов Университета: сотворение порталов завершилось в Маре, на самом пороге лета.

Он сообщил, что через два дня уйдёт безвозвратно, двадцать шестого числа — с грустным и настороженным смущением, которое подобные моменты, подобные рубежи, сопровождало неизменно.

Она улыбнулась. Кивнула. И ответила:

— Я поняла. Сыграем в Зеркало?

И они сели играть в Зеркало.

Везло им попеременно: то одному, то другому, удача словно бы не могла определиться, кто в этот час нравится ей больше — глядя на выпавшую в который раз тройку, положение не улучшающую, но и не ухудшающую, Иветта подумала, что всё сложилось бы иначе, смотри она на Этельберта не застланными ошибочными предположениями глазами — с самого начала.

Если бы она увидела его раньше, услышала раньше, разобралась и объяснилась раньше, они и сошлись бы — раньше, и было бы у них на двоих не четыре месяца, а все полгода, но что толку погружаться в дебри сослагательных наклонений — зачем требовать от осенней Иветты Герарди знаний и понимания Иветты Герарди нынешней?

Прошлое не перепишешь, жизнь умнее и мудрее живущих, и времени у них было ровно столько, сколько было необходимо.

(И срок, уменьшаясь с каждой секундой, пока что только стремился — к нулю.).

Они играли в Зеркало, Город, Слова и «Утерянные ярусы», и Этельберт продолжал выбрасывать единицы, которые, стоит отметить, отшвыривали его назад, но не делали сразу же проигравшим — и смеялся легко и весело, и не отчаивался, и отказывался сдаваться, и пусть упорство спасало его далеко не всегда, оно определённо заслуживало уважения; оно и незлобивость при встрече с превратностями судьбы.

Они гуляли по самому краю Каденвера — незастроенному и безлюдному, буквально за два шага до падения в небо — и умудрились попасть под дождь; сильный, но короткий и тёплый, уже скорее летний, чем весенний, и одуряюще пахло грозой, базальтом, южным ветром и можжевельником, когда она, хихикая, сцеловывала крупные капли — с губ Этельберта.

И там же они смотрели, как скрывается под небесным островом, под их ногами Соланна — на «закат», предшествующий настоящему закату; и било по глазам раскалённое золото, и горели, застыв на месте, облака, и холодел, будто густея, воздух; и какими же крохотными они оба были по сравнению со всем этим, если судить беспристрастно, но всё равно казалась бесконечно ценной мягкость чужой руки, обхватывающей её собственную.