Человеческое и для людей (СИ)

И странно, что ему понравились «Радужное зеркало» и «Золотой город» — настольные игры, в которых побеждала главным образом удача, а не ум; Иветта их и обожала за яркость, динамичность и, что уж там, незатейливость: с ними, в них, можно было целиком расслабиться и отдаться на волю случая, и с владелицей всё ясно, но почему подобное сочетание привлекло Этельберта?..

Которому если не везло, то фатально.

Который мог взять кубик и выбросить единицу четыре раза подряд.

Она тогда на него вытаращилась совершенно ошалело — у неё небось чуть ли не на лбу было написано «Да как ты умудрился-то, человече, это же… шесть на шесть, и на шесть, и на шесть — один шанс из больше, чем тысячи», а он… хохотал так, что едва не свалился с дивана.

Громко, открыто, поразительно легко и беззаботно и неизбежно заразительно, и она присоединилась к нему сначала в смехе, а затем — в целом: поднялась, подошла, потянулась, поцеловала; распустила руки, ведь как тут удержишься — и в ретроспективе, стоило бы хотя бы попробовать.

Потому что диван. Проклятый, мать его, диван.

Купленный для себя и под мелкую себя с мыслями «А зачем мне большой: спать-то я буду на кровати и толпы приглашать больше не собираюсь» и прижатый к столу почти вплотную. Так вот — затем, чтобы, если обстоятельства вдруг сложатся… любопытно-побудительным образом, получилось что-нибудь кроме посмеяться ещё.

В чём, впрочем, была своя прелесть — а до постели можно дойти и позже, никуда она не убежит.

С ней было… проще, чем со многим остальным — с пронизывающими всё важнейшими мелочами, от которых Иветта, того не заметив, успела отвыкнуть.

Этельберт оказался на удивление тактильным человеком: он любил прикасаться; дотрагивался как дышал — словно бы непроизвольно, походя и постоянно; и сознательно она не имела ничего против, совсем наоборот, однако в один из первых дней, моя тарелки и неожиданно почувствовав, как её обнимают за талию, вздрогнула и чуть не подскочила и обернулась с лицом, наверное, перекошенным вдоль и поперёк, потому что Этельберт, моргнув, шагнул назад и смущённо сказал: «Извини. Я не хотел тебя пугать — не любишь, когда к тебе подходят со спины?», — и она прочастила: «Нет! Нет, всё в порядке, просто…»

Просто я уже забыла, каково это — жить с кем-то.

Хоть и временно, «в некоторой мере», и порознь они, разумеется, были дольше и чаще, чем друг с другом, но он — с её подачи, по предложению и приглашению — делил с ней дом, и приходилось заново вспоминать, что это значит; как это делается, с чем — неразрывно связано, что она сама-то подразумевала, уговаривая быть с ней.

— Прости. Отвыкла.

И казалось бы, как можно разучиться ходить. Говорить. Двигаться. Читать или рассуждать.

А можно, причём за сравнительно короткое время: не век ведь от расставания с Олли прошёл и даже не десятилетие.

— Я тебя понимаю, — отведя взгляд, пробормотал Этельберт, и она поверила ему, потому что и раньше догадывалась: видела отражение собственной неловкости — большей, чем естественным образом свойственна всем общим началам, переходу от «я и ты» к некоему «мы», и проявляющейся индивидуально-иначе, однако в корне — той же.

Он умел, наверняка умел легко, грациозно, счастливо жить не-в-одиночестве, но словно бы — как и она — умением этим сколько-то (сколько?..) не пользовался, и потому теперь очень часто не знал, куда себя деть и как действовать.

Они нащупывали — заново прокладывали размывшуюся дорогу вместе, и это ощущалось более интимным, чем любые горизонтальные танцы.

Которые Этельберт предпочитал танцевать так, будто у него впереди — всё время мира.

Сказать, что он «не торопился», было бы преуменьшением вечности: он обстоятельно наслаждался всем, что мог выдумать, а выдумать мог — очень и очень многое, и чуть ли не постоянно хотелось кричать: «Да где ты научился-то этому?!» — Иветта и сама в рукаве держала и всегда с удовольствием воплощала пяток любопытных намерений, призванных раскрасить, разнообразить, раззадорить и разнуздать, но у Этельберта таковых, казалось, имелись сотни.

И отдельным… издевательством являлся его метод предлагать и просить разрешения: он рассказывал, что и как хочет сделать, подробно — максимально подробно.

Развёрнуто. Выразительно. Живописно. Во всех интригующих деталях.

И слушать становилось всё тяжелее, и забывались любые слова, кроме «Да» и «Немедленно», и он прекрасно понимал, какой эффект производит, довольно ухмыляющаяся сволочь, обещания свои исполняющая — полностью, и целиком, и скопом благодаря в том числе банальному могуществу.

Фактору, пошлому в плохом смысле, однако учитывать его стоило.