Человеческое и для людей (СИ)

В этом, в принципе, не было ничего особо странного: Хранитель не был обязан щеголять в мантии Хранителя — он имел на это право, если таково было его желание; и Хранитель Краусс мог подобного желания не иметь по болезненно очевидной причине. Иветта узнала мантию лишь потому, что видела её изображение: внутренний её слой — тёмно-коричневый, с золотой вышивкой — доходил до земли, внешний — светло-песочный, тоже с золотой вышивкой и прикреплённым к левому верхнему краю «наплечником» из совиных перьев — до середины голеней. Она выглядела одновременно изящно и внушительно и весила наверняка немало: ткань казалась сравнительно плотной.

Не носил её Хранитель, скорее всего, потому же, почему шёл сейчас к Приближённым очень медленно — как ходил всегда.

Себастьян Краусс начал свою научную карьеру в двадцать четыре года и уже с тростью: никто не знает, что именно случилось с его левой ногой — все знают, что он не позволяет даже осматривать её и самым выдающимся целителям, так как, по его словам, «всё, что можно было сделать, было сделано». Те, кто её при каких-либо обстоятельствах всё же видели (таких людей просто не могло не быть), разумеется, молчали.

Даже если бы Иветте пришёл в голову вопрос «А почему вы не носите мантию Хранителя?», она никогда бы его не задала — у неё всё же имелись и мозги, и сердце. Да, честным ответом могло являться и банальное «Просто потому что не хочу» — а могло и не являться.

И не до этого же всего сейчас было; Неделимый, почему она вообще думала о какой-то мантии, когда Хранитель спокойно и с достоинством шёл к Приближённым — один.

(Почему, почему, почему, почему?..).

А навстречу ему гораздо быстрее и легче двигался Приближённый Печали.

Он был очень высок — даже выше Хранителя Краусса, впрочем, конечно, не «Иветте-шпендалетте» (спасибо Дориану за этот образчик «юморных» определений) судить. Рассмотреть его в подробностях было тяжело, — слишком далеко он находился — можно было сказать лишь, что одежда у него была такой же оригинальной, как и у всех остальных, и что он не был ни грузен, ни хрупок. Если бы он подошёл ближе, а он подойдёт ближе, он подходил — ближе…

Хранитель Краусс неожиданно застыл.

Ненадолго, всего на несколько секунд, но последующие его шаги были ещё медленнее и тяжелее, чем прежние.

(Что случилось? Нога?..).

Они сошлись сравнительно близко к Университету и начали говорить — конечно же, тихо, и Иветта ничуть, вот ни капельки не стыдилась своего горячего желания подслушать, но для изменяющего намерения у неё не хватало знаний об устройстве слуха, а на созидающее пришлось бы потратить неоправданно много силы. Силы, которая, скорее всего, ещё пригодится.

Но всё это не значило, что выхода не было: здесь наверняка имелся кто-нибудь с целительского факультета или просто хорошо разбирающийся в анатомии, и, оглядевшись, Иветта действительно увидела слева от себя торопливо жестикулирующего парня. Который, закончив цепь, покачнулся и прижал руки к ушам.

(И она рванулась было к нему, — хотя какой от неё был бы прок, она же не умеет лечить ничего серьёзнее порезов — но парень быстро выпрямился и, выставив руку вперёд, сначала успокаивающе кивнул стоящим рядом с ним, а затем выразительно помотал головой. Помощь ему вроде не требовалась, так что Иветта решила не лезть).

Ну конечно. Глупо было предполагать, что Приближённый позволит кому-нибудь подслушать себя — он ведь тоже прожестикулировал, как только подошёл к Хранителю.

Значит, выхода всё-таки не было. Им всем снова оставалось только ждать, и Иветта, вцепившись в пояс халата, начала рассматривать Приближённого.

Пытаться угадать возраст Приближённого — занятие бесполезное: этому могло быть хоть пятьдесят лет, хоть сто, хоть четыреста (но меньше пятидесяти — очень вряд ли). Он был выше Хранителя на целую голову и в целом крупнее; его нос был, пожалуй, великоват, а глаза — узковаты, но он не казался уродом. Портили его бледность, острые скулы, бело-голубые радужки и резкий подбородок. Если бы его лицо смягчало хоть что-то кроме мелких морщин на лбу и в уголках глаз: более тёмный их цвет, загар, борода, улыбка, в конце концов…

Он не казался уродом — он просто пугал.

Он ведь и одет был строже, чем многие его братья и сёстры: в тёмный плотный плащ с чуть расширяющимися у запястий рукавами и орнаментом по краям, тёмный жилет с множеством мелких пуговиц и сложным узором, тёмную рубашку, тёмные прямые штаны и остроносые туфли. Да, он был обязан придерживаться цвета Печали, но его одежда казалась тёмной даже по сравнению с одеждой тех, кто стоял — за ним; а линии вышивок были густыми, ломаными и хлёсткими.

Иветте не хотелось разговаривать с ним, хоть как-то взаимодействовать, да даже просто стоять рядом — а Хранитель стоял, и слушал, и говорил.

А затем, тяжело опёршись на трость, опустился на одно колено.

Снова начавшие шептаться студенты замолкли вновь. Тишина всё-таки стала абсолютной. Иветта закрыла глаза, но тут же заставила себя их открыть.