Человек должен жить

— Не передумала? — спросил я. — Пойдем на лодочную?

Нина оживилась, дважды качнулась на пружинах дивана. Если бы ей было чуточку больше, ну хотя бы двадцать пять лет, она так, наверно, не сделала бы. Но пока это ей шло. И она знала, что это ей идет, и с удовольствием любовалась собой, своей игрой в ребячество. Она ответила:

— Покататься я всегда готова. В девять?

В коридоре послышался раздраженный голос Золотова: «Где Нина Федоровна? Сейчас же найдите мне Нину Федоровну! Безобразие!»

— Опять скажет: «амурничаете»! — продолжая свою игру, прошептала Нина, потом встала и нарочито медленно, красиво покачивая плечами, пошла на зов заведующего.

Едва Нина исчезла, в ординаторскую влетел Золотов. Взглянул на меня и сел на зачехленный белой тканью диван, на то самое место, где только что сидела Нина. Мною овладело озорное чувство. «Ну-ка, старик, качнись… раз-два». Золотов сидел с каменным лицом, положив ладонь левой руки на колено и далеко отставив локоть. Тут шла другая игра.

Заполняя очередную историю болезни, я время от времени украдкой поглядывал на него. Белый как лунь и черные широкие брови. Под ними в крутом изгибе карие выразительные глаза. Бронзовый волевой профиль кавказского склада. Строен и нетучен, несмотря на свои годы. Красив!

Многим красив этот человек. И обликом, и повадкой, и профессиональным мастерством. Даже своей диковатой волей, уже принесшей нам столько разочарований. Что же ему мешает понять молодежь? В сущности, мы требуем немногого: чтоб нам дали дело. Вот и все.

Золотов по-прежнему сидел в напряженной позе, как бы собирая себя в пружину. Потом вытащил из кармана конфету, развернул бумажку, откусил. Шоколадные конфеты его слабость. Он прибегает к ним в минуты душевных волнений. Они успокаивают его, как других успокаивают валерьяновые капли.

Вошел Коршунов. Глаза его возбужденно горели.

— Вы меня звали? Слушаю вас. — Коршунов бросил взгляд на пустой стул, но не сел.

Золотов устало опустил веки, несколько минут сидел неподвижно, словно засыпая, и вдруг неожиданно и резко стал бросать фразу за фразой:

— Василий Петрович, какое вы имели право допустить к операции студента? Почему не поставили в известность меня? Вы ставите в весьма щекотливое положение главврача. Кто будет отвечать перед законом, если что-нибудь случится?

— Я буду, — ответил Коршунов. — Я ответственности не боюсь, наоборот — прошу о ней. За что вы мне выговариваете? За то, что Гринин успешно оперировал? Невероятно! Эти ребята хорошо разбираются в теории и посланы сюда, чтобы мы дали им практические навыки. Мы обязаны это делать.

— Не учите меня, Василий Петрович! — почти закричал Золотов. — Я не позволю действовать через мою голову!

Коршунов смотрел на Золотова, на его высокий лоб.

— Не понимаю вас, Борис Наумович, — сказал он, — вы сами кончили ординатуру у Спасокукоцкого. Другие тоже должны расти и совершенствоваться.

— Не читайте мне нравоучений! Молоды для этого. Хотите совершенствоваться — поезжайте в ЦПУ[1], там всему научат. И как мозоли удалять научат, вам не мешало бы поучиться!

— Я уже подал заявление. Надеюсь, что пошлют.

— И уезжайте. Скорее уезжайте. Можете уехать вообще. Здесь вы только мешаете! — И Золотов пулей вылетел из ординаторской.

На Коршунова было жалко смотреть. Он весь дрожал от стыда и негодования, в нем все кипело, искало выхода. Любого выхода, лишь бы выплеснуться.

— Нет! Это невыносимо. — Он выхватил из кармана авторучку. — Сейчас же пишу. Пусть увольняет…

— Да что вы, Василий Петрович! Одумайтесь.

— Чтобы я хоть день еще работал у него!

— А у кого вы работаете — у Золотова или у советской власти?

Коршунов сидел, крепко сжав губы. В глазах мелькнула искорка.

— Ты славный парень, Николай, — сказал он, перейдя на «ты». — Извини, я оказался мелочным… Хотел бы я знать, кому он служит.

— Не перехлестывай, Василий Петрович. Он тоже ей служит, только с завихрениями.

— Меня что бесит в Золотове? — сказал Коршунов. — Что он имеет опыт, огромный опыт, но не желает быть наставником, он хочет быть только хозяином. Он поэтому и сына родного не стал бы учить. Золотов! Золотишко, а не золото, как приглядишься! — Коршунов опустился на стул у раскрытого окна.

Под окном ординаторской неторопливо шел по тропинке Чуднов, посматривая на вишневый сад, на разрушенную кое-где черепичную крышу больницы. Его догнал Золотов.

— Михаил Илларионович… Глубоко принципиальный вопрос! Без моего ведома Василий Петрович разрешил студенту оперировать.

— Операция, кажется, окончилась благополучно? — Чуднов улыбнулся.

— Еще рано говорить о благополучии, — Золотов нахмурился. — Посмотрим, как будет проходить послеоперационный период.

— Что ж, посмотрим… Юрий Семенович очень способный студент. Не так ли? Прирожденный хирург. Я бы на вашем месте одобрил инициативу Василия Петровича.

— Не узнаю вас, Михаил Илларионович. Вы всегда меня поддерживали и вдруг… — Золотов развел руками.