Человек и его тень

«Ты… зачем… уложил меня?» В груди Чжан Сыюаня что-то хрипело, словно раздували старые кузнечные мехи, словно поворачивали старое скрипучее колесо.

Дун Дун обдумывал сказанное отцом. Промолчав полдня, он затем спросил его: «Вы прощаете меня?»

«Может, это меня надо простить».

«Вы спрашивали, почему я… избил… вас?»

«Ради твоей матери…»

«Нет, нет», — прервал Дун Дун, не дожидаясь, пока отец договорит, боясь, что слова отца оттолкнут своей неискренностью. «Я избил вас… наши вожаки поощряли меня, говоря, что это пойдет на пользу революционному бунту… а мама как раз наоборот говорила мне, после того как вас «разоблачили», что вы не такой, как о вас пишут в дацзыбао… Может быть, к смерти мамы и тому, что она говорила, это и не имеет никакого отношения. Самое главное, конечно, что ее били так, что кожа летела клочьями. Она не вынесла. Я…» Горячие слезы закапали у него из глаз. Боль утраты давила на сердце. Они поняли друг друга.

И все же не поняли. Между Чжан Сыюанем и сыном постепенно налаживались более теплые, чем в прошлом, отношения, но однажды отец наткнулся на дневник сына. Записи были мрачны, по-настоящему безысходны: «Хватит этой лжи и показной добродетели, этих громких слов и обмана», «Самое эгоистичное и наиболее подлое — это человек», «Жизнь лишь ошибка, жизнь только страдание». У Чжан Сыюаня дрожали руки, когда он читал эти записи. Неужели тяжелейшая борьба, которая выпала на долю нашего поколения, работа, сгорбившая и изнурившая нас, кончилась тем, что такие, как Дун Дун, твердят в здравом уме эти пустые и циничные слова? Он волновался за судьбу Дун Дуна.

Дун Дун тоже нервничал: «Позиция? Позиция? На какой, вы сказали, я стою позиции? Все ваши жертвы — это мелочь по сравнению с теми благами, которые вы получили».

«Замолчи, — рассердился Чжан Сыюань, — ты можешь как хочешь ругать меня, но не смей позорить нашу партию. Не смей позорить наших настоящих революционеров. Ли Дачжао, Фан Чжиминь… ради революции они сложили свои головы, пролили свою кровь…»

«А не ради вас, не ради того, чтобы вы могли делать что захочется?»

«Ты говоришь слишком опасные вещи! Даже контрреволюционные! Ты…» Чжан Сыюань задохнулся и не мог ничего сказать, махнул рукой и ушел.

Возвращаясь домой, он попал в грозу. Молнии сверкали над верхушками деревьев, гром грохотал над головой. Дождь летел, мчался, словно конница, — с гиканьем, звеня выхваченными из ножен клинками. Потоки воды текли под ногами, горная тропинка превратилась в ручей, обувь все больше намокала и тяжелела. В эти минуты Чжан Сыюаню хотелось превратиться в гром, в молнию, стать вспышкой, ударом. Он даже подумал, что от этого пройдет грызущая его тоска.

Он поскользнулся и упал.

Реабилитация

Неизвестно зачем
Кружится вокруг меня вечная грусть,
День за днем я молюсь —
Поскорее приди, любимая тишина…

Эта популярная гонконгская песенка, словно поветрие, охватила всю страну.

Что же происходит? После тридцати лет обучения и воспитания, тридцати лет увещеваний, после тридцати лет, в которые пели «Социализм прекрасен», «Юность, огненное сердце», после того как даже пели «Не только рядовой боец, но и руководство обязано вникать в три чтимые статьи», песенка «Любимая тишина» заполонила всю страну.

Он вскочил, пробежал по комнате, сжатые в кулак пальцы до боли впились в ладонь. Сплошное легкомыслие!

Манерная песенка. Песенка, в которой ни на грош смысла. Пошлая и даже вульгарная песенка. Голос не лучше, чем у Го Ланьин, не лучше, чем у Го Шучжэнь, не лучше, чем у многих других певиц, носящих или не носящих фамилию Го. Но к этой песенке пришел успех, эта песенка оказалась сильнее своих соперниц из народа, если даже запретить ее — кто знает, можем ли мы еще раз проделать подобную глупость? — запрет не подействует.

Да, печальная и убаюкивающая песенка. Может быть, после песен истошных и трубных, вызывающих усталость и безразличие, она, печальная и убаюкивающая, нужна тем, кто очерствел сердцем?

Но только не ему, заместителю начальника отдела Чжан Сыюаню: в 1975 году, после того, как он был восстановлен на прежней должности, Чжан Сыюань и ночами не смыкал глаз.