Человек идет в гору

эту тему не заговаривал.

С женой Степан всегда был весел и ласков, с сыном

часто крут. Алешка рос хрупким и пугливым.

— Негоже мужику за мамкин подол держаться. Бегай

с ребятами, учись удальству да прыти. Зря других не

обижай, но и себя в обиду не давай. В драку без причины

не лезь, но драки не бойся: уж коли началась потасовка —

кулаков не жалей, старайся, чтоб твой верх был! —

рассудительно наставлял шестилетнего сынишку Степан.

— Учишь чему? Охальник! — незлобиво заступалась

мать, а Алешка еще глубже зарывался в ее подол. — Не

бойся, колосочек ты мой зелененький, подсолнушек

тоненький.

— Овечка безответная! — в тон ей притворно пел

Степан, а потом сурово басил: — Вырастет — всяк шерсть

с него стричь станет. Алешка! Молока материного

пососал — будет! Теперь отцова духа набирайся.

Как-то раз, в знойный Троицын день Степан поднял

130

Алешку на руки и понес к маленькой, но быстрой реке

Шайтанке, втекавшей за деревней в Волгу. Мать побежала

следом: Степан был навеселе.

— Пора тебе, ядреный пескарь, к воде привыкать,—

сказал Степан, раздеваясь и снимая рубашонку с сына.

И вдруг с размаху швырнул Алешку в реку.

Мальчонка плюхнулся в воду и суматошливо забарах-

тал руками и ногами.

— Спасите! Ой, люди добрые, спасите! — закричала

мать, скликая соседей.

Алешка судорожно всхлипывал, задыхался. Кричать

он не мог — страх сдавил горло.

— Лешка! — зыкнул отец, подплывая.— Держись, не

поддавайся, ядреный пескарь!

Взобравшись на спину отца и крепко уцепившись

руками в его плечо, Алешка вдруг стал кричать во все

горло:

—• Мамка-а! Бо... боязно-о!

Мать стонала и металась по берегу, а Степан

раскатисто хохотал:

—• Эх, моряк,— зад в ракушках!..

В артели Степана были богатыри подстать ему.

Работали лихо, дружно ,с красивой жадностью к труду.

Однажды под Казанью прибился к Степановой артели

невидный из себя мужичонка с худым желтым лицом, в

рваном азяме и обвислых, не по росту портах.

— Возьми, атаман. Хлеба много не съем, а на работу

я спор.

— Хо-хо! — дернулся от смеха Степан.— Тебе,

ядреный пескарь, и доброй чарки до рта не донесть. Шел бы

в монастырь, там, сказывают, монашки ласковые.

— Ха-ха! Вали, не раздумывай!

— Там тело нагуляешь, — гоготала артель.

Мужичонка коротко глянул на Степана и круто

повернул к пристани.

Степан опешил. Обычно вспыхивала перебранка,

артельщиков засыпали злыми и солеными словами, а этот

только глянул, и у Степана отчего-то тревожно екнуло

сердце. Были во взгляде его не то, чтобы гордость либо

обида, а какая-то умная, незлобивая, сознающая себя

сила. Давно не видал Степан такого в глазах людей!

— Эй! — прокатилось вдруг по реке, — воротись...

Артельщики застыли от удивления: в голосе Степана

9* W

не слышалось насмешки. Мужичонка вернулся. На

восковом лице его играла тонкая и светлая улыбка.

С тех пор и прижился он в Степановой артели. Звали

его Фомой. Он так быстро и складно вязал плоты, что за

ним не угнаться было самому наторевшему в этом деле

силачу Никифору.

— Ты где, Фома, постиг такую премудрость? —

спрашивали сплавщики.

— В собственной семинарии, — отвечал Фома. — Вы

вот привыкли примеряться к человеку — широки ли

плечи, крепки ли ручищи, а про одну самомалейшую

штуковину запамятовали. — Он ударял себя рукой по

голове. — Она ведь, родимая, тоже в работе свою долю имеет!

— Верно, ты хоть и квелый, да в работе веселый, —

раздумчиво соглашался Степан.

По ночам, когда темное небо мягко опускалось на реку,

закрывая ее, казалось, от всего света, и плоты тихо

скользили по сонно причмокивавшей воде, любили артельщики

слушать рассказы Фомы о разных виденных им людях.

Много их повстречал Фома! И дивно — после его

рассказов крепче верилось в человека, светлей

становилось на душе.

— Человек,— говорил он, — завсегда в гору идет.

Ползал он на четвереньках может сотни, а может тысячи

лет, а потом встал на ноги и все живое вокруг ахнуло —

великанище! И пошел человек, Да так прытко пошел, что

всех тварей обогнал. Вырастали перед ним дремучие

чащобы, разливались безбрежные моря и реки, заманивали

мягкой муравой бездонные болота, а он, непокорный, шел

навстречу студеному ветру, подымался все вышей выше —

к солнцу, к простору...

— А ведомо ли тебе, Фома, что человека норовят

нынче сызнова на четвереньки поставить? — спрашивал

Степан и в голосе его закипал гнев.

— Ведомо, — тихо отвечал Фома и вдруг восклицал

с неожиданно злой и буйной силою: —А ты не давайся!

Кулачищи-то вон какие! На твоем широком хребте сидеть

вольготно. Выпрямись!

— Выпрямись, ядреный пескарь,— смущенно ворчал

Степан, — аккурат в домовину и угодишь. По мерке

сделают!

— Эх! — вздыхал Фома, — вот и надо всем разом...

выпрямиться-то! Кони и те от волков в круг сбиваются,—

132

да копытами, копытами! Либо наше дело взять: одному-

то бревну — немного цены, а вместе свяжешь — плот!

— Та-ак... — протяжно откликался Степан, налегая

грудью на рулевое весло. — Ты все о других сказываешь,

о себе что ж ничего не промолвишь?

— О себе болтать негоже,— щурился Фома.— А тебя

ежели спытают — отвечай: жил-де такой богатей Фома:

денег — кукиш, сказок — сума.

Артельщики переглядывались, а угрюмый Селиверст

доил свою бороду и басовито бросал:

— Видать, есть на тебе грех...