Человек идет в гору

— Грех не орех, сразу не раскусишь,— отвечал Фома.

Степан облизывал горячие губы, глядел вверх.

Небо теперь было густо усеяно изумрудной россыпью

огней. Вдали, подчеркивая густую черноту земли, мягко

светлела бледнозеленая полоска горизонта —

предвестник -грядущего рассвета.

Егор Кузьмич, проведав про Фому, съязвил, глядя на

Степана своими белесыми глазами:

— Слыхал я, ты соловья завел. Гляди, Степанушка,

как бы пташечка беды не накликала!

Степан шагнул к Старшинову, вцепился всей пятерней

в его плечо:

— Язык — не помело, знай держи его за зубами. А

ляпнешь — гляди! Я себя отжалел давно.

Егор Кузьмич потер занывшее от боли плечо, елейно,

нараспев простонал:

— Что ты, Степа, господь с тобой! Я сказал, тебя

жалеючи.

— Пожалел волк кобылу, — сверкнул глазами

Степан, — от вашей жалости сызмальства синяки на душе

ношу!

И все же Степан встревожился: неровен час, выдаст

Фому Старшинов. Крепко, будто стальным канатом

привязался к Фоме Степан: был для него этот душевный

мужичонка живым огоньком в кромешной тьме.

Но в Самаре так же нежданно, как и объявился, Фома

ушел. Перед тем, вечером, он отозвал в сторону Степана

и с виноватой улыбкой сказал:

— Спасибо за хлеб-соль, за дружбу. Зовут...

Переждал, говорят, непогоду, теперь давай сызнова за работу.

— Полно шутить, Фома! Какая еще у тебя тут работа?

Фома снова усмехнулся, но лицо его стало жестким:

133

— А такая, брат, работа, что от нее у царя икота.

— Вон как! — удивленно промолвил Степан и вдруг

взял Фому за руки и, жадно заглядывая в глаза, спросил:

— А нельзя ли и мне в твою артель, а?

— Что ж, можно, — просто ответил Фома, словно

этот вопрос Степана не был для него неожиданным. —

Подходит время новых боев за справедливую жизнь.

После пятого года народ много постиг. — Потом, нахмурив

широкие брови, добавил: — Кому надо, я скажу. К тебе

придет человек.

Вскоре началась война. В Рыбаково она пришла

охапкой повесток о призыве. Вся Степанова артель,

кроме старика Селиверста, попала под мобилизацию.

В тот хмурый, не по-летнему стылый день по селу ку-

ралесила и хрипло кричала, надрывая душу, пьяная

гармонь Никифора. Потерянно голосили и стонали сразу

потемневшие от горя бабы, притихли, съежились в

непонятном страхе ребятишки.

Новобранцы невесело озирались: их оплакивали, как

покойников. Тоска и недоброе предчувствие сжимали

сердце.

Один Степан казался веселым.

— Да будет вам выть! — покрикивал он на баб. —

Прежде до нас никому дела не было. Живи себе как

хошь: коня нет, — запрягай вошь. А нынче царь Николай

берет нас в свою артель: харч мой, одежа — тоже

казенная, ваша только башка зеленая! Никифор! Жарь

шибче — плясать буду !

Красна девка у колодца

Целый день елозила,

На милого загляделась —

Косу приморозила.

И-эх, рассыпался горох

На четырнадцать дорог!

И пошел отбивать причудливую дробь.

Но за прибаутками и лихим пьяным приплясом

таилась горестная дума: как жить станет Стеша без меня?

Что будет с Алешкой? Мальчонке десять годов — все

равно, что цветок на луговой меже: кто ни пройдет —

топчет...

И ощупывая сына жадными и крепкими пальцами,

будто пробуя, выдержит ли он, устоит ли на ветру, что

поднялся над его судьбой, говорил, трезвея и задыхаясь:

134

— Алешка!.. Ты теперь единственный мужик в дому.

Не дожидайся приросту. Дуй в артель к деду Анисим»у!'

Я ему скажу, чай, не раз выручал его...

Дед Анисим Алешку в артель не взял. Стеша

нанялась к Егору Кузьмичу, ходила за коровами и телятами.

Алешка по ночам пас семерых старшиновских коней.

Месяц, толсторожий -и жирный, глядел на Алешку

строго и пристально. Среди репейников и польщи бродили

кони. Их глухое, сытое фырканье да мягкий стук подков

становились тише, отдаленнее.

Алешка спросонок вздрагивал, вырывался из дремоты.

В лицо глядел месяц, сердито насупив густые брови.

?Алешка замирал в испуге: месяц был похож на Егора

Кузьмича.

«Кони разбрелись, а ты дрыхнешь, стервец окаянный!

Может, тебе подушку пуховую принесть?»

Алешка вскакивал, бежал собирать коней.

Иногда лик месяца выглядел печальным,

благообразным и тогда он казался ему богом, оглядывавшим свои

несметные владения. Не мигая глядел Алешка на бога

и шептал, как молитву:

— Боже всемогущий и милостивый! Тебе сверху все

видать — страны чужедальные, моря и реки. И войну

видать тебе, чай. Разыщи там тятю моего, Степана

Васильевича, да скажи — жив ли он, тятя мой?..

Глаза Алешки заполнялись слезами и ему чудилось,

что бог смеется долго и страшно. Алешка испуганно

озирался: то в лесу хохотал филин.

Рано поутру, когда над Шайтанкой еще дымился

туман, Алешка уже сидел в лодке. С луп>в веяло

медовым запахом трав. Просыпаясь, с ленивым ворчаньем

шумел лес.

Рьвба хорошо удилась. Алешка насаживал новых

червяков, плевал на них точно так же, как это делал отец, и,

закинув лесу в воду, терпеливо ждал...

В 1918 году к крутому берегу села Рыбаково причалил

небольшой буксирный пароходишко, вооруженный

установленной на корме пушкой и грозным названием

«Беспощадный».

На берег выпрыгнул широкоплечий человек в черном

135

морском бушлате и побежал по крутосклону к крайней

избе, за которой начинался овраг.

Стеша полола огурцы, низко пригнувшись над