Человек идет в гору

длинными самокрутками. Аннушка пробежит по цеху, увидит,

что несколько станков пустуют и — в курилку.

— А я вам, родненькие, заготовочки-то давно

развезла,— скажет она с порога и замашет руками, отгоняя

от себя дым.

— Ты, Аннушка, будто мастер, посматриваешь за

нами, — незлобиво отзовутся ребята и без сожаления

побросают только что начатые самокрутки.

— А как же, родненькие. За кем же мне смотреть,

как не за вами!

Аннушка часто выполняла и личные поручения

рабочих — одному купит пачку папирос, другому по карточке

хлеб получит, третьему конверт принесет. И все это без

лести, а просто, из желания помочь «родненьким».

Однажды мастер Зыканов попросил Аннушку

принести ему пол-литра водки.

— Нет, родненький, не проси,— отрезала Аннушка.—

Водка — подходящая жидкость для праздников, а в

рабочее время нельзя.

Казалось, ко всем одинаково ласково относилась

Аннушка, но все-таки был и у нее любимец — токаренок

Сабирка.

С работой у него .поначалу не клеилось. Кто-то

бездушно посмеялся над ним, и он, настороженно-злой,

обиженный, стоял в самом углу цеха, едва видимый за

большим револьверным станком.

Ершистый, с колючими, черными, чуть раскосыми

глазами, он ни с кем не делился своими мыслями и тревогами.

203

Зыканову, человеку нечуткому и к тому же очень заня-

TOiM.y, было недосуг разобраться с Сабиркой.

Аннушка как-то раз долго раскладывала пирамидой у

его станка стальные втулки.

— Чудная ты, Аннушка,— сказал Сабирка,

усмехнувшись.

— Это почему же? — спросила • она, вглядываясь в

него спокойными и ласково-внимательными глазами.

— Свалила бы втулки — и все. А ты раскладываешь,

как банки со сгущенным молоком в магазине.

— Сваливать нельзя, родненький. Я привыкла все

делать красиво. ..

— А я не привык,— вздохнул Сабирка.

Аннушка выпрямилась, мягко тронула Сабирку за

плечо.

— Послушай, родненький. Беда моя — не понимаю

я в вашем деле, да зато жизнь мне виднее, сердце

человеческое близко. Не ладится у тебя, вижу я... Тяжело это,

когда не ладится, знаю. Так ты, послушай-ка,

родненький,, собери все, что есть в тебе хорошего, сильного да и

объяви сам себе приказ: не отступать! Научиться

токарному делу не хуже других! И день за днем, час за часом

выполняй святой приказ этот. Приглядывайся, как

другие токари работают, спрашивай. А ежели побранит

тебя кто, — не обижайся.

Сабирка давно отвел резец от втулки и жадно, как

материнское слово, слушал добрый голос Аннушки.

— По правде тебе сказать, родненький... Только ты

покуда никому не говори... сама приглядываюсь я к

токарному ремеслу, денно и нощно мечтаю к станку стать.

— Правда, Аннушка? — повернулся к ней Сабирка.

Смуглое лицо его радостно просветлело.

— Правда, родненький. Давай учись, а там, глядишь,

и меня научишь.

— Научу, Аннушка! Честное комсомольское! — горячо

тряхнув кудлатой головой, проговорил Сабирка.

— Ты что же, уже комсомолец?

— Н-нет,— смутился Сабирка.— Пока еще нет. Это

привычка у меня такая.

— Что же, добрая привычка! — сказала Аннушка и,

взяв за рукоятки тачку, быстро покатила ее к кладовой.

Сабирка не знал, что у Анны от волнения защипало

в глазах, и она проглотила горячую слезу...

204

С тех пор Аннушка, пройдя мимо, то конфету сунет

в карман спецовки Сабирки, то пряник.

— Зачем же, Аннушка? — спросит Сабирка смущенно.

— Ешь, родненький. Мои зубы уже не берут.

В конце зимы Аннушка получила похоронное

извещение, «...военврач третьего ранга Анна Сергеевна Бак-

шанова погибла за свободу и независимость советской

Родины».

О, какой это был черный день! Придя с работы и

увидав в почтовом ящике конверт с незнакомым почерком,

Аннушка долго стояла, боясь пошевельнуться. В сердце

ударило страшное предчувствие. Непослушными,

одеревеневшими пальцами она вскрыла конверт...

Всю ночь душили ее сдавленные рыдания. И казалось

ей, не выдержит, изойдет болью и кровью сердце. Всю

ночь утешали ее, как могли, Николай Петрович, Сергей

Архипович и Тоня.

Утром она поднялась и страшная, с опухшими

глазами и перекошенным горем лицом, шатаясь от

слабости, пошла на завод. Зьжанов, увидав ее, застыл в немом

испуге.

— Поставьте... к станку,— только и сумела она

выдавить.

Прибежал Сабирка. Он видал, как шла она, шатаясь,

по цеху.

Она обхватила обеими руками его голову и зарылась

лицом в черной шапке его волос...

Три недели Аннушка и Сабирка вдвоем стояли за

станком — молчаливые, строго сосредоточенные, словно в

почетном карауле. Аннушка сжимала рукоятку суппорта и

ей казалось, что она мстит врагу за дочь, за всех

обездоленных вдов и матерей, мстит и будет мстить трудом,

светлым и свободным, как светла и свободна сама правда,

которой живет она и ее товарищи.

Так Аннушка стала токарем. Училась у всех и каждый

старался показать ей все, что знал. Но с самой большой

нежностью отзывалась она о Сабирке.

— Это мой наипервый учитель, — говорила она, а он

краснел и опускал голову.

* Потом, когда сняли Зыканова — человека,

«перегруженного пережитками капитализма», как характеризовали

его на профсоюзном собрании, мастером цеха назначили

Аннушку.

2С5

Показалось ей тогда, будто взошла она на высокую,

крутую-крутую гору, и сильный ветер, злой и

непримиримый, норовит ее сбросить вниз, в ущелье. Страшно ей