Человек идет в гору

стало. Не за себя страшно, а за то, что подведет она людей,

не оправдает их надежд.

— Высоко вознесли, Иван Григорьевич, — сказала она

Добрывечеру, — непривычно.

— Привыкайте.

— Боязно, Иван Григорьевич. Взяли сороку и

поместили в орлиное гнездо. Ну какая из сороки орлица?

Добрывечер только посмеивался над ее страхами.

Величать ее стали Анной Спиридоновной, за глаза, правда,

подрежнему ввали Аннушкой; в конторе цеха лучший

стол дали ей: с рогатым медным оленем на чернильном

приборе, что ни день—вызывали на совещания, и

завертелась Аннушка, как белка в колесе, чуя сердцем, что

упускает она в своей работе самое важное, а что

именно — не знала.

Спросить у молодых стеснялась. «Это ведь не то, как

там, мол, резец заточить либо какой станку режим

держать. Тут режим строгий —• руководство. Вот и вожу

рукой, а что толку-то?»—думала она с затаенной,

мучительной заботою.

Сабирка вырос, вытянулся, как молодой дубок. Ему

поручали уже сложные токарные работы и звали кто Са-

биром, кто товарищем Ахметовым.

В цех пришло много новой молодежи. Народ

грамотный, шумный, веселый. Иные послушные,

степенно-внимательные, а иные своевольные, запальчивые.

Трудно с ними совладать Аннушке, маятно.

— Аннушка... Анна Спиридоновна,— окликнул ее

как-то Сабир. Черные глаза его смотрели с жалостливым

участием. — Похудела ты больно.

— Похудеешь, родненький, — вздохнула она,

заправляя обеими руками вожЛы под косынку. — Двадцатое

число подходит, а у нас еще только тридцать два процента

плана дадено. А Добрывечер наш, сам знаешь, добрый

только до двадцатого, а после — злее мачехи!

— Одна не повезешь, Анна Спиридоновна,

надорвешься,

— Вот именно, родненький.

— Я слышал, как Петр Ипатьевич и инженер

Луговая, дочка твоя, разговаривали с Добрывечероод: «Мы,

206

говорят, как коммунисты, требуем от тебя перестроить

работу». Строго разговаривали.

«Как коммунисты, требуем... — мысленно повторила

Аннушка. — Вот с кем надо мне посоветоваться!»

— Спасибо, родненький! — сказала она Сабиру,

блеснув улыбкой, и быстро понеслась по цеху. Полы

расстегнутого синего халата развевались, как крылья. Сабир

пожал плечами:

«Чудная все-таки Аннушка. Ни с того, ни с сего —

спасибо и побежала, будто ей не сорок девять лет, а

шестнадцать!»

Г л а в а десятая

Иван упивался счастьем молодой любви. Ему верилось,

что наступил праздник — нескончаемый и прекрасный.

На работе, в своем ли цехе либо на совещании у

главного инженера, тихой музыкой звучали в душе

Ивана отголоски простых, может быть, самых

незначительных слов Лизы. Но как весело сверкали его глаза, какой

радостью дышало его добродушное широкое лицо! И он

брал на себя такие большие, такие трудные

обязательства, что у остальных начальников цехов захватывало дух

от его смелости. •

— Обещания грузить поначалу легко, да потом они

оборачиваются тяжелыми камнями, — шептал ему кто-

нибудь из них.

— Ничего, — отшучивался Иван, — у меня спина

широкая. Не веришь, цепляйся и тебя вместе с твоим цехом

увезу.

И снова виделись ему глубокие и чистые глаза Лизы...

Иван перебирал в уме каждого своего рабочего и

находил в них новые возможности для повышения

производительности труда. Он учил людей изготавливать новые

приспособления, глубоко продумывать рабочие процессы.

— Ты плохой токарь, — говорил он какому-нибудь

востроглазому пареньку, — дятел! Носом работаешь, а не

головой.

— Как? — удивлялся токарь. — Я даю норму

аккуратно.

— Даешь норму. А нам нужно, чтобы ты две нормы

выполнял.

— Не выжать, Иван Григорьевич.

207

— Вот я и говорю — дятел! А ты научись вносить

{рационализацию. Ищи скрытый капитал. Внимательно

(Присмотрись к своему хозяйству, не думай, что оно

маленькое.

Добрывечер «брал шефство» над этим токарем: давал

ему техническую литературу, наблюдал его работу,

указывал недостатки.

Паренек обретал смелость, работал увереннее и

правда не на много, но повышал выработку.

— Пять процентов сверх нормы! — восклицал

Добрывечер. — Ого!

— Да ну, Иван Григорьевич... Смеетесь вы! —

смущенно бормотал паренек.

— Нисколько не смеюсь! Помножь эти пять процентов

на весь цех, на весь завод — сколько получится? Это,

брат, большое дело. Поздравляю! Теперь ты уже,

извиняюсь, не дятел.

Добрывечер искал нового «подшефного». Так находил

он скрытый капитал, и в этом был один из главных

секретов первенства второго цеха.

Домой он приходил неизменно веселый. Усталость

как рукой снимало. Лиза встречала его мягкой улыбкой.

Он целовал ее в губы, потом они долго сидели обнявшись,

прислушиваясь, как вьюжили чувства.

Если бы у него художник спросил, как рисовать

счастье, он не задумываясь ответил бы: рисуйте Лизу.

Однажды, строго глянув ему в глаза, Лиза сказала:

— Не кажется ли тебе, Иван, что наша медовая пора

затянулась? Соловьи и те поют какой-нибудь месяц, а

потом умолкают.

— Разве молчание лучше песен? — спросил он,

улыбаясь, но сердце его тревожно екнуло.

— Песни хороши тем, что они коротки. Ты забыл, что

я все еще студентка.

Лиза была права. Он оторвал ее от учебы, не сдержал

своего слова помочь ей стать инженером. Но смутный

страх просачивался в его душу.

Он боялся потерять любовь Лизы. Как человек,

неожиданно обретший огромное богатство и чувствуя, что оно