Человек идет в гору

Илья Абрамович вышел, сутулясь и шаркая ногами.

Среди неловкой тишины раздался вдруг

самодовольный хохоток Виктора:

— Все, на кого Пифагоровы штаны наводили ужас, —

радуйтесь! Я спас вас от безусловного «неуда!»

В руках Виктора блестели очки Ильи Абрамовича.

В классе стало совсем тихо. Лиза, не дыша, испуганно

глядела на смеющееся лицо Виктора.

И вдруг, словно подхваченный ветром, к Виктору

подскочил Степан. На побелевшем лице гневно темнели глаза.

— Т-ты негодяй! — сказал он хрипло, и в классе,

как выстрел, грохнула пощечина.

14* 211

Вернувшись вскоре, Илья Абрамович увидал на столе

очки. Ън спокойно привязал их к шнурку и, водрузив на

нос, скользнул взглядом по ярко рдевшей правой щеке и

уху Виктора.

Лиза тогда впервые поняла, что они уже не дети. И

впервые Степа зажег в ней искру первой любви.

В их городе был чудесный парк, расположенный на

высокой горе над величавой спокойной рекой.

Лиза любила сидеть по вечерам над самым обрывом,

слушая, как внизу тихо рокочет и вздыхает река, как,

готовясь ко сну, нежно высвистывает в орешнике какая-то

птица.

Робкий поцелуй Степана обжигал ей губы, и Лизе

казалось, что на далеком серебряном лике месяца возникала

тонкая понимающая ухмылка.

За спиной, в парке играл духовой оркестр, летал

звонкий девичий смех и густые басовитые голоса парней.

Здесь, над крутым обрывом, было тихо, темно и

немного страшно. Далеко за рекой, подернутой белесым

туманом, темнел лес. Там еще страшней. Но со Степой она

пошла бы и туда. Вот так всю ночь и шла бы, шла

обнявшись и слушая его песни.

А пел Степан хорошо, ой как хорошо пел! Лиза

слушала песню и, прищурясь, жадно приглядывалась к этой

чудной ночи, будто пила ее, будто хотела вобрать в себя

всю ее красоту.

Почему от неоглядных этих просторов, от леса, тихо

дремлющего вдали, от раскинутых на том берегу стогов,

от этой широкой задумчивой реки так больно и сладостно

ширится грудь и сердце радуется чему-то такому, чего не

высказать никакими словами?

* А Степан поет, будто летит на могучих крыльях:

...Ах ты степь моя, степь широ-окая,

В той степи ночной песню пел ямщик...

Виктор мучительно любил Лизу. Любил давно. Еще

тогда, когда она была длинноногой (вероятно из-за

короткой юбочки) четырехклассницей с аккуратно

заплетенными косичками и такими ясными, лучистыми глазами, что

в них, как на солнце, можно было смотреть, только

прищурясь.

Он твердо решил жениться на Лизе. Воображение

рисовало его выдающимся инженером (все равно каким —

212

лишь бы выдающимся), приехавшим на своем автомобиле

к родителям вместе с красавицей Лизой.

Конечно, Виктор и виду не показывал, что Лиза его

сколько-нибудь интересует. Наоборот, встречая ее на

улице, притворялся чем-то очень занятым, правда, он всегда

при этом приосанивался. В школе Виктор говорил с ней

пренебрежительно-насмешливым тоном, больно дергал ее

за косички, либо прилаживал к ним бумажки с

изображением разных страшилищ. Лиза часто плакала из-за его

проделок, а он тихонечко, углами губ, посмеивался. Это

точно соответствовало девизу, вычитанному им из

купленного на базаре у какого-то прыщавого субъекта флирта

цветов. Орхидея: «Чем меньше женщину мы любим, тем

легче нравимся мы ей, и тем ее вернее губим средь

обольстительных сетей». (Виктора нимало изумило бы, когда б

ему сказали, что эти слова принадлежат Пушкину.) .

Мать Виктора, ординатор городской больницы,

самозабвенно влюбленная в своего «единственного

мальчика», до десятого класса пестовала его, как малое дитя.

— Ты слишком груб с ребенком, —• выговаривала она

мужу, темнолицему высокому мужчине, работавшему

капитаном речного парохода—трамвая «Ударник». — Он

видит от тебя не ласку, а одни попреки.

— С ним надо быть не только грубым, —отвечал отец

Виктора, и лицо его темнело еще больше, — с ним надо

быть лютым. Ты со своей телячьей нежностью превратила

его в самолюбивого барчонка. Погляди, сколько в нем

презрения к людям. Даже отца он называет

«вагоновожатым», «перевозчиком», вкладывая в это какой-то

унизительный смысл. Его надо бросить в котел трудностей,

житейских невзгод и выварить из него сахарин твоих

восторгов.

— Неправда! — вспыхивала она и прижимала к себе

Виктора, который по росту уже обогнал мать. — Наш

мальчик умнее других, поэтому он и видит людские

пороки.

— Сначала надо полюбить людей, а потом искать в

них пороки, — отвечал отец.

— Толстовщина! — бросал Виктор, отстраняясь от

настойчивых ласк матери.

— Видишь? Он уже научился подвешивать ярлычки.

У него уже все карманы набиты ими. Личинка

превратилась в куколку. Скоро из нее выпорхнет такая бабочка,

213

что ты ахнешь, — да поздно будет. И запомни, люди за

это не скажут нам доброго слова!

Кончалось тем, что отец уходил на работу злой,

вконец расстроенный, мать плакала, а Виктор, тайком

вытащив две трехрублевки из пачки денег, лежавшей иа

комоде, отправлялся смотреть футбольный матч либо заходил

в школьный химический кабинет. Здесь допоздна

возилась с кислотами, порошками, колбочками старая

учительница Надежда Васильевна. Виктор был здесь частым

гостем. Химия привлекала его своей таинственностью,

магической силой каких-нибудь нескольких капель