Человек идет в гору

— Парткабинет. Алексей Степанович?

— Да. Здравствуйте, Анна Сергеевна.

— Алексей Степанович, вы чем сейчас заняты?

— Сооружаю щит: «Каким будет наш завод к концу

пятилетки». Интересно! Путешествие в будущее.

— Алексей Степанович, я очень прошу вас зайти $ нам

в амбулаторию. Срочное дело.

Анна Сергеевна насилу дождалась Чардынцева.

Когда он вошел, изо всех сил удерживая дыхание,

бледный, с ввалившимися щеками, Анна почувствовала,

как кровь прилила к лицу.

— Что случилось? — спросил он, отдышавшись.

— Пока ничего, но может случиться...

Она встала и подошла к Чардынцеву.

— Не понимаю, — недоуменно пожал он плечами.

• — Алексей Степанович! Вам надо сегодня же пройти

все исследования — рентген, анализ крови... Сейчас как

раз проходят осмотр рабочие вредных для здоровья

профессий.

— И это вы назвали срочным делом? — с веселым

изумлением спросил Чардынцев.

— Да. Мне не нравится ваш кашель. Раздевайтесь, я

вас послушаю.

— Анна Сергеевна... — запротивился он.

Она выпрямилась и, посмотрев ему в глаза тем

особенным, строгим и вместе заботливым и добрым взглядом,

который был ему издавна памятен, твердо проговорила:

222

— Я отвечаю за ваше здоровье, Алексей Степанович,,

здесь так же, как и там.

И такой теплотой повеяло от этого ее короткого «там»г.

что почудилось на минуту: осень. Лес в багряных

сугробах листопада. Глухие удары орудий и вопли ветра.

Дивизия ведет неравную борьбу, группировка противника

обтекает ее с обоих флангов. И Анна Сереевна, в короткой

зеленой шинели, тоненькая, похожая на подростка, низко

согнувшись под пулями, перевязывает раненых,

подбадривает бойцов шуткой или добрым словом...

— Что ж, вам перечить бесполезно, — с притворным

сожалением сказал Чардынцев и ловким движением снял,

гимнастерку...

КНИГА ВТОРАЯ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава пер в а я

Шла война, дни и месяцы проносились в тревоге,

заботе о Родине, о заводе, о хлебе насущном. Петр Ипатье-

вич с Марфой Ивановной проглядели, что Наташа как-то

внезапно выросла, превратилась в стройную, тоненькую

девушку с длинными тугими каштановыми косами за

плечами, с отрытым смелым лицом,.на котором под крутым

полукружьем бровей горели черные глаза.

Марфа Ивановна привыкла каждое утро готовить

Наташе завтрак, пока та просматривала приготовленные

накануне уроки, дожидаться ее возвращения из школы с

шумной ватагой подруг, слушать их бесконечные споры и

молча улыбаться тому, как звонкие восклицания и

громкий смех перемежались с таинственным полушопотом.

По вечерам любили старики посидеть всей семьей за

столом, потолковать с дочкой о наиболее интересных

уроках. Наташа рассказывала о разных странах так живо

и занятно, что Петр Ипатьевич иногда не сдерживал

своих чувств и прерывал ее то возгласами удивления, то

гневными словами по адресу «подлой буржуазии».

Однажды, говоря об Америке, Наташа сообщила

интересную подробность: в Нью-Йорке, Чикаго и других

•крупных городах верхние этажи небоскребов часто бывают

закрыты густыми облаками, а в ветреную погоду люди

чувствуют, как все скрипит и шатается, словно на корабле

при шторме.

Петр Ипатьевич задумчиво трогал усы:

— В темноте люди живут, солнца не видят. А то, что

шх шатает, — это не без пользы: можеу, так порастрясет,

224

что ихняя американская душа не вытерпит и завопит:

«Братцы! До каких пор подлую буржуазию терпеть

будем!»

В другой раз, когда Наташа рассказывала о травле

Пушкина циничным и лживым великосветским

Петербургом и о тяжелой семейной драме Александра Сергеевича,

Петр Ипатьевич, качая головой, вздыхал:

— Гляди, до чего несознательная дахмочка! Супруга,

спутник жизни — и такое казенное отношение!

Нет, что-то восхитительное было в этих тихих,

задумчивых вечерах. В теплой и светлой комнате весело журчал

голос Наташи, Старик чинил бредень, степенно и деловито

готовясь к предстоящей рыболовной страде, либо

выпиливал какой-нибудь хитрый ключ для нового замка.

Марфа Ивановна, закончив хлопотливый и нелегкий

труд по несложному своему хозяйству, сидела за столом,

положив перед собой чистые усталые руки и глядела на

Наташу со спокойной и затаенной гордостью.

«Я в ее годы за ткацким станком по четырнадцать

часов в день маялась... вспомнить страшно! Училась грамоте

без году неделю. Расписываться приловчилась, — и науке

конец. А Наташа, вон, подсолнушек еще молоденький, а

говорит, будто золотом по шелку вышивает. Умная!»

Предавалась Марфа Ивановна мечтам-гаданьям —

кем будет их любимая приемная дочка.

«Хорошо бы докторицей пошла. Тонкое это дело и

доброе для людей. Или еще вот артисткой. Красивое занятие!

рывало, посмотришь в театре, ка$ там про жизнь

показывают, радость тебя и слезы душат — до чего сильно сердце

взбудоражат...»

Так зимы сменялись летами. Посаженная у окна

березка (в честь получения квартиры в- новеньком из

светлого кирпича доме — двухэтажном, со стеклянной в

цветной мозаике верандой) уже потянулась вверх, белея в

палисаде мягким негасимым светом, а Наташу все еще

считали маленькой. Младшая — Наденька умерла вскоре

после эвакуации из Ленинграда, и с тех пор все лучи

родительского тепла обратились к Наташе.

Петр Ипатьевич и Марфа Ивановна так полюбили ее,

так привыкли к ее высокому голосу, к лукавым и чистым