Человек идет в гору

доверчиво-строгое и какое-то, словно озаренное внутренним

светом лицо Наташи, горячо произнес:

— Это очень правильно! Ты помнишь, лет пять тому

назад я говорил, что девчонка 'не может быть

токарем.

— Помню, — ответила Наташа.

— Я был глуп. Прости меня, Наташа!

Он воодушевился и стал рассказывать о своей

работе.

Маленькая кепочка с узеньким козырьком лежала на

тугой копне его рыжеватых, с багрянцем волос. Два

236

чуба, как два широких языка пламени, выбивались из-

под кепки, выдавая неукротимый его характер.

— Девочки говорят, что надо продолжать учебу.

Завод никуда не убежит. Зато ты придешь сразу

инженером. А я считаю, что прежде чем стать инженером, надо

поработать, узнать жизнь, производство.

— А почему нельзя учиться на заводе? У нас

открывается нынче филиал машиностроительного института.

Улица была завьюжена добела щедрым майским

цветеньем. С запорошенных палисадов головокружительно

тянуло сиренью. Звезды и те казались диковинными

цветами.

Эх, заплутаться бы в этой сказочно-чудесной немой

метели, чтобы до утра не найти дорогу к дому. Вот бы

напился он сладостно-хмельной неутолимой наташиной

улыбки, вот бы нагляделся ее лукавых и чистых глаз!

Глав а вторая

Наташа проснулась с ощущением

радостно-тревожного ожидания, как семь лет назад, когда она в первый

раз после приезда из Ленинграда собиралась в школу.

Она поминутно взглядывала тогда на стенные часы и,

плохо еще разбираясь в мудреных перемещениях

стрелок, громко звала:

— Мама, уж верно семь часов!

— Спи, стрекоза! Я знаю, когда разбудить, —

отвечала Марфа Ивановна с напускной строгостью, но и она

не спала, дивясь спокойствию Петра Ипатьевича,

который сладко похрапывал.

Потом начиналась праздничная суета сборов.

Наташу наряжали в новое, специально сшитое платьице, со

снежной белизны воротничком, придававшим ее

озорному личику некую праздничную степенность; в

коротенькие косички вплетали два больших банта.

Наташа брала черный портфель и с уморительной

важностью шла в школу под торжественным эскортом

Петра Ипатьевича и Марфы Ивановны.

Теперь Наташа встала тихо, чтобы не разбить

чуткого сна стариков, и вышла в соседнюю комнату.

В глаза ударило солнце — все окна густо позолотила

заря. Небо было глубоким и чистым. Только чуть

повыше горизонта угадывались тонкие, как паутина, белые

кружева облаков.

237

Стройная и немного уже кокетливая березка ласково

перешептывалась с резвым ветром.

Наташе стало необъяснимо весело.

Чем больше ей становилось лет, тем огромней и

глубже, как вот это бездонное небо, казался мир, тем

просторней и светлей было в ее душе, тем больше новых,

небывалых ранее чувств и мыслей рождалось в ней.

За стеной часто ворочалась и вздыхала Марфа

Ивановна. Вчера у Наташи с ней произошла размолвка.

Марфа Ивановна продолжала противиться поступлению

Наташи на завод.

— Вот докторицей бы! — беспрестанно повторяла

она. — Завсегда чистая и белая, как лебедь. Или

артисткой — орлицей гордой. Ты ведь любишь

представлять на сцене.

— Ах, мама, мало ли что мне'кажется сейчас

любимым. Нужно проверить себя по-настоящему и тогда

сделать выбор. Я ищу...

— А чего искать, коли давно до тебя найдено.

Слепому видно, кем лучше быть: докторицей либо токарем.

— Мама, у тебя старые-престарые взгляды на жизнь.

Извини меня, но над подобной мудростью сейчас

посмеются.

— Я стара и глупа, конечно, только скажу тебе:

пожалеешь, что не послушалась, да поздно будет!

Молодая-то дурь развеется.

— У всякого свой ум...

— Свой ум! — закипела Марфа Ивановна. —

Нажила уже!

Петр Ипатьевич сидел насупившись. Но не оттого,

что не одобрял решение Наташи, тяга ее к заводу — это

частица его души, это его рассказы о мастерстве и

характере своих товарищей, это та драгоценная жилка,

что передана им Наташе, как эстафета, чтобы не

переводились в роду Бакшановых умельцы, влюбленные в

работу с металлом. Не уверен был старик в прочности ее

выбора. «Не агитнул ли ее какой-нибудь шустрый

заводской парень? — опасливо думал Петр Ипатьевич. — И

она ее из интереса к делу, а из тяги к искусителю

возмечтала о заводе?» Он строго взглядывал на высокий

лоб Наташи.

— Вишь, светлый месяц, притча какая... — сказал

238

он, обращаясь к жене. — С одной стороны, девку

приневолишь — навек обездолишь, с другой"же... — Он вдруг

повернулся к Наташе, спросил: — Ты на какой участок

думаешь проситься? Не к Глебу, случайно?

Наташа смущенно поджала губы, отвела глаза.

Потом, пересилив минутное замешательство, круто

повернула голову к отцу:

— А почему случайно? Не ты ли мне сам хвалил

бригаду Глеба? — Наступил черед смутиться Петру

Ипатьевичу: он не ожидал такой прыти от Наташи.

— Так-то оно так, — неопределенно затянул Петр

Ипатьевич. — Парень он хоть куда... Да только...

петушиный больно у него характер!

— Что же, хорошо. Бригадиром нельзя быть с

характером курицы.

— Да нет, видишь ли... Собственная персона у него

на первом плане. Я, да я, да сызнова я! Рабочей,

понимаешь ли, скромности маловато.

— Ты мне об этом прежде не говорил, — задумчиво

отозвалась Наташа.

— А ты прежде не спрашивала, — хитро

прищурился отец. — Вот ты сказала: «Я, мол, ищу...» Но нужно,

милая моя, знать, что ищешь. И нужно очень хотеть

найти,..