Человек идет в гору

Глеба Бакшанова критиковало комсомольское собрание;.

— Но ты не повел собрание по правильному, партийному руслу!

— Очень правильное было собрание, Федор Антонович. Живое, страстное, и нам с тобой следовало бы сделать из него некоторый вывод.

— Какой?

— Первый и самый главный: не следовало парткому оставлять второй механический без партийной организации. В годы войны там было десять коммунистов, и цех был впереди. А потом администрация разметала людей: одних — в другие цехи, других — на учебу, и во втором механическом осталось только два коммуниста. А ты не вмешался в эти неправильные действия администрации.

Гусев понимал, что Чардынцев был прав. Но согласиться с Чардынцевым, по его мнению, означало признать свою оплошность.

Он нахмурил широкие, нависающие на глаза брови:

— Мы говорим не о том. Речь идет о твоем неумении поддержать лучших стахановцев, увлечь за ними всю массу.

Чардынцева забеспокоил осколок, а это предвещало вспышку гнева.

— А ты умеешь увлекать массу? Кого повел ты за героями-одиночками, в том же, например, втором механическом? — сказал Чардынцев, сдерживаясь.

— Мы призывали людей агитацией, примером.

— Призывали, увлекали, поднимали. Митинговщина! Да, голая митинговщина, таков твой стиль, Федор Антонович. А нужна кропотливая, черновая, внимательная работа с каждым человеком. Только так можно подготовить успех. А у тебя все — «в общем масштабе».

— Вот как! — поднял брови Гусев. Рука его, державшая папиросу, заметно дрожала. — Ты пришел учить меня работе с заводским коллективом. Меня, за плечами которого десятилетний опыт партийной работы в промышленности! Спасибо, брат. В годы войны секретарь обкома товарищ Булатов, спроси его, ставил меня в пример и посылал ко мне учиться партийной работе.

— Не надо постоянно оглядываться на годы войны, Федор Антонович.

— А что, забыть эти годы?

— Нет, глядеть вперед.

— Глядеть вперед — не значит глядеть вверх. Вот еще у меня имеется факт. Коммунистов Петра Ипатьевича и Тоню Луговую ты назвал оппортунистами. Что это, как не политическое верхоглядство, мальчишество?!

Чардынцев встал. Он не столько был обижен, сколько удивлен.

Когда он их называл оппортунистами? Он говорил, что они не боролись за партийную линию, мирясь с отставанием цеха. Разве это неправда?

Одно из двух: или Гусев не взлюбил его и каждое слово Чардынцева вызывает в нем безотчетное возражение, или Гусев — «весь в прошлом», отставший обозник.

Но разве может в партийной работе иметь сколько-нибудь серьезное значение личная неприязнь? Тогда остается второе. Да, отставший обозник. Да еще с примесью петушиной заносчивости.

— Вот что, Федор Антонович, — сказал Чардынцев, — ты собирай против меня факты, а я буду работать. Кому что по душе!

— Я созову партийный комитет! — вспылил Гусев.

— Давай. Может быть, товарищи помогут тебе разобраться в твоих ошибках.

Чардынцев ушел, не простившись. А Гусев долго еще сидел в кабинете, что-то писал, часто зачеркивая и начиная сначала. С улицы доносилось ровное могучее дыхание завода…

Гусев иногда подумывал об учебе. В конце концов, у него уж не ахти какое большое образование — пятнадцать лет назад он окончил авиационный техникум. Он написал было заявление Булатову с просьбой командировать его в областную партийную школу, но проносил его в кармане так долго, что оно все протерлось на сгибах. Он не мог найти в себе силы хоть на время покинуть завод, с которым связаны лучшие годы жизни.

Ах, каким огнем горела тогда его душа! Он редко бывал дома, перенес свою койку в одну из комнат парткома.

Восемнадцать часов в сутки он бывал на ногах — заседания, митинги, трудовые авралы, полные безудержного патриотического порыва. Да, он умел зажигать людей.

«Умел! — поймал он себя на том, что говорит в прошедшем времени. — А теперь? Неужели выдохся, Федор Антонович?»

Гусев бросал ручку и долго ходил по комнате с перекошенным, словно от зубной боли, лицом…

* * *

После работы бригада Наташи собралась в красном уголке цеха на занятия по техминимуму. Девушки начали изучать конструкцию токарного станка.

Наташа вызвала Клаву Петряеву. Клава встала, недовольно поглядев на бригадира.

«И чего она всегда меня вызывает первой!»

— Скажи, Клава, как называется станок, на котором ты работаешь?

Клава обиженно передернула плечами: «Вот еще! Задает детские вопросы!», но вслух ответила:

— «ДИП». Это же известно всякому.

— «ДИП». А что обозначает это название?

Клава растерянно обвела глазами девушек. У тех тоже были недоумевающие лица. Простое, казалось бы, дело — название станка, а в него никто из них не вдумывался. Дип и Дип. Работали на нем, любовно чистили, знали каждую выщербину и царапину на нем, а вдуматься в название было невдомек.

Бойкая на язык, быстроглазая Гульнур решила выручить подругу.

— «ДИП» — это три буквы… — начала Гульнур, подыскивая объяснение.

Девушки засмеялись:

— Догадливая!

— Спасибо за открытие. А мы думали — букв больше.

— Я хочу сказать… — не унималась Гульнур, — три начальных буквы… имени, отчества и фамилии изобретателя!

— Вот как! — с едва заметной усмешкой спросила Наташа. — А фамилию изобретателя помнишь?