Человек идет в гору

— Нет, — улыбнулся Чардынцев, — советоваться с народом учит нас партия. А ты что ж это — без шляпы, пиджак нараспашку… простудишься!

— Ничего… Позволь, я позвоню Семену Павловичу. Он сейчас в обкоме.

Солнцев, волнуясь и вытирая платком лоб, докладывал директору.

Глава восьмая

День вставал серый, томительный, без алого стяга зари, без певучего ветра.

Этот день был для Сладковского очень трудным, может быть, самым трудным во всей его жизни. После длительной подготовки, когда тщательно выткана им вокруг двух людей цепкая паутина обмана, решил он, наконец, сказать своим жертвам правду.

Пауку нечего опасаться, если муха окутана уже саваном его пряжи.

Первой была Лиза.

Упорно и изощренно добивался он ее любви. В юности пытался он увлечь ее нарочитым невниманием. Повзрослев, он отбросил свой обветшалый девиз «чем меньше женщину мы любим…» и стал открыто и настойчиво выказывать ей свои чувства.

Но Лиза оставалась равнодушной. Она жила мечтой о встрече со Степаном. Сладковский решил отнять у нее мечту. О, как радовался он, увидев, что это удалось ему сделать! Синие тени от бессонных мучительных ночей и опухшие от слез глаза Лизы наполняли его диким восторгом.

«Перегорит в ней все, перетопится в слезах и муках и на этой почве вырастет любовь ко мне — другу детства и юности», — думал Сладковский.

Но не к нему любовь пробилась молодым ростком в груди Лизы, а к Добрывечеру.

Тогда Сладковский принялся за «обработку» Добрывечера. Он не упускал ни одного случая, чтобы не влить в открытую, по-детски доверчивую, горячую душу Добрывечера по маленькой толике яда сомнения, ревности, оскорбленного чувства.

А письма? Сколько писем послал он ему. Так когда-то индейцы посылали отравленные стрелы в стан врага. И снова исполнился его замысел. Добрывечер порвал с Лизой, опустился. Но тут все перепутал Чардынцев. Он поставил Добрывечера на ноги и помирил его с Лизой.

Теперь у Сладковского осталось последнее средство: сказать ей правду о Степане. Он был уверен, что к Степану нет уже ей дороги, но и с Добрывечером теперь ей уже не жить.

И тогда…

С такими мыслями постучался Сладковский в дверь квартиры Добрывечера. Лиза кормила ребенка — розовое, сладко посапывающее носиком существо. Увидев Сладковского, Лиза стыдливо прикрыла белую грудь.

Он приметил на ее лице промелькнувшую гримасу досады. «Недовольна», — подумал он с горечью. Он часто замечал это же выражение на лицах других людей, встречавшихся с ним.

«И почему они кривятся, когда я так приветливо улыбаюсь?» — удивлялся он и «добавлял сладости» в свою улыбку.

— Поздравляю тебя, Лизочка, с первым ребенком. Сын?

— Спасибо. Девочка.

— Как вы назвали ее?

— Лизой.

— Ого! А сына назовете Ваней?

— Конечно, — слабо улыбнулась Лиза. — Пусть Иван и Лиза существуют вечно — из поколения в поколение.

— Поэтично! — проговорил Сладковский, приглядываясь к младенцу, меж красноватыми веками которого темнели карие, отцовские глаза. Он тронул холодной рукой выбившуюся из-под одеяла нежную ножку девочки. Она бросила сосать материнскую грудь и залилась громким, взахлеб, плачем.

— Ого! Своенравна… — отозвался Сладковский, выждав, пока уляжется плач, повернул лицо к Лизе и произнес без обычной улыбки: — Мне надо тебе сказать очень… очень важное.

— Что еще? — спросила она, чувствуя, как немеют губы.

Если раньше Лиза просто не любила его, не терпела его вкрадчивых, всегда на что-то рассчитанных повадок, то теперь она ненавидела его и боялась.

Безотчетно, одним лишь чутьем женщины, все время ждала она от него несчастья.

Сладковский заметил ее испуг. Он сузил глаза, притенил их ресницами.

— Все, что я говорил тебе о гибели Степана… неправда. Ложь влюбленного, искавшего места в твоем сердце. Степан жив.

С минуту она сидела с застывшим лицом и отсутствующим взглядом широко раскрытых глаз. Откуда-то издалека-издалека доносился приторный голос Сладковского. «Прости меня, Лиза…»

— Уходи, — с трудом разжимая губы, сказала она.

— Прости меня… Я хотел, чтобы мы были с тобой вместе. Как в детстве, помнишь?

— Уходи…

— Прости меня, Лиза…

— Уходи, негодяй! — крикнула она, собрав все силы и всю свою ненависть. Ребенок снова заливисто заплакал.

Сладковский скрылся за дверью.

Оцепенение Лизы проходило медленно. Нестерпимо болела голова, кололо в сердце. Она хотела встать, но ноги не слушались.

— Что же теперь будет? Что будет?! — спрашивала она себя и не находила ответа. По лицу Лизы бежали слезы. Ребенок слабыми ручонками хватал за грудь…

Второй жертвой был Павлин.

Виктор Васильевич на собственном опыте убедился, что жалкая на первый взгляд расписочка может иметь страшную, неодолимую силу.

— Зайдите ко мне вечером, — позвонил он Павлину, — у меня есть для вас новость.

Вечером, раскупоривая бутылку «зубровки», Сладковский, не отрывая взгляда от глаз Павлина, спросил:

— Задумывались ли вы когда-нибудь, Павлин Евтихеевич, над нашей с вами дружбой? Спутники в бурной холостяцкой жизни? Родственники по духу?

Павлин ухмыльнулся, ожидая, что опять начнутся философские излияния чудаковатого инженера. Сладковский налил зеленоватое вино в рюмки.