Человек идет в гору

Думал — стерплю. Перегорит, уляжется обида. На пожарище и то, глядишь, весной зеленая травка золу забивает… Да нет, чего боялся, — то и вышло. Погас мой огонь, и не стало видать дороги…

С обмякшим помятым лицом и безвольно опущенными плечами Добрывечер выглядел совсем стариком. Чардынцев снова забарабанил по столу пальцами. Взгляд его был строгим я пристальным.

— Она? — спросил он, показывая на портрет женщины с ясными, как весенний рассвет, глазами.

— Она…

— Тебя и впрямь не за что любить! — закончив перестук, громко сказал Чардынцев.

Добрывечер резко поднял плечи, будто его встряхнули.

— Да! Не за что! Незадачливый путник, потерявший дорогу! — Чардынцев встал и начал прохаживаться по комнате. — Я скажу твоими словами — мыслишь вверх тормашками, Иван Григорьевич! Шиворот-навыворот мыслишь, оттого и дорогу потерял.

Ты ушел в свою каморку, заперся в ней и — опять же твоими словами скажу — ключ неизвестно куда выбросил.

Ты выбился из ритма нашей жизни! — Чардынцев расставил по местам стулья, поднял валявшуюся на полу книгу. — А Лиза — молодец! Ей стало душно с тобой, Иван. Ее потянуло к коллективу, к строителям. Она поднялась на леса, и свежий тугой ветер встретил ее молодой песней. Молодчина, Лиза, честное слово! И я никогда не поверю, что Лиза способна на такое, о чем тебе нашептала старая сплетница — ревность. И письма тебе подбрасывал наверняка какой-нибудь негодяй!

На лице Ивана появилось оживленное, открытое выражение, в глазах крепчал, борясь с сомнением, ликующий огонек: «Неужто? Неужто Лиза вернется? Ты умнее меня, Чардынцев, да и со стороны лучше видать, — скажи, правда ли, что мы разошлись из-за глупой моей подозрительности, из-за проклятых тех писем, что метнула мне в сердце чья-то расчетливая рука? Правда ли, что Лиза все еще любит метя?»

Так по крайней мере виделось во взгляде Ивана Чардынцеву. И он обрадовался этому еще слабому, но неугасимому огоньку.

— Лиза вернется, — продолжал Чардынцев, — если ты покажешь себя сильным, веселым душой человеком, а не кашей-размазней, не пустым, как вывернутый чулок.

Чардынцев помолчал, следя за тем, как исподволь светлеет лицо Ивана и, прогоняя тени, едва приметным рождающимся солнечным лучом проступает на нем надежда.

— А если Лиза не вернется? — круто повернулся на каблуках Чардынцев. — Что тогда? Имеешь ли ты право подводить людей, которые верят тебе, идут за тобой?

Знай, Иван Григорьевич, что коллектив завода никогда не простит тебе этого дезертирства. И тебе надо немало сделать хорошего, чтобы вернуть к себе уважение.

Добрывечер низко надвинул на глаза свои лохматые, как гусеницы, брови. Что мог он возразить? Ничего. Чардынцев прав. Тысячу раз прав.

— А теперь одевайся, — мягко сказал Чардынцев, сдерживая наплывающую улыбку. — Тебе надо проветриться после угара.

Иван накинул пиджак, надел кепку.

— Застегнись! — потребовал Чардынцев, внимательно оглядывая Ивана.

Добрывечер, бледный, с блуждающими глазами, метался по комнате, ища ключ…

Чардынцев пришел в цех сразу после гудка.

— Теперь не успокоитесь, Алексей Степанович, пока не вытягаете нас из прорыва, — сказал ему Иван, мешая как обычно русские и украинские слова и кривя губы в горькой усмешке.

«Ишь, скривился… — подумал Чардынцев. — Обида, стало быть, проснулась в нем всерьез… это хорошо!»

— Вытаскивать цех придется тебе, Иван Григорьевич.

— Понятно, Алексей Степаныч.

— Вот-вот! И прошу, Иван Григорьевич, не сопровождай меня, как интуриста. Занимайся своим делом.

Добрывечер одобрительно кивнул и пошел к себе в контору. Чардынцев осмотрелся. Цех выглядел теперь не тем беспорядочным нагромождением металла, каким он был недавно.

В просторном светлом зале строго отливали сталью длинные ряды токарных, револьверных и строгальных станков. На стенах висели лозунги и плакаты.

«Внешне — все как у людей. Почему же цех плетется в хвосте завода? Неужели здесь виноват один Добрывечер?» «Партийной организации во втором механическом нет, так как цех почти целиком молодежный», — сказал Чардынцеву секретарь парткома.

«Вот-вот! Будь здесь партийная организация — все выглядело бы по-иному, — думал Чардынцев, — ну, а комсомол? Что же он смотрел? Надо потолковать с комсоргом».

Однако Чардынцев решил прежде посмотреть все участки.

Справа от конторы цеха висел сделанный, видно, заводским художником большой портрет молодого человека со смелым и горячим взглядом и зачесанными назад пустыми, непокорными волосами.

Под портретом стояла надпись: «Глеб Бакшанов».

«В почетном одиночестве», — подумал Чардынцев и, оглянувшись, встретился глазами с тем, кто был изображен на портрете: станок Глеба стоял неподалеку.

— Чардынцев. А вас я знаю. — Он показал рукой на портрет.

Глеб покраснел. Алексея Степановича уже знали на заводе многие, и Наташа отзывалась о нем так восторженно, что в Глебе даже шевельнулась ревность, хотя он из ее слов знал о возрасте Чардынцева.

— Сперва я заметил изображение, а потом уж живого человека. Нехорошо! — пошутил Чардынцев.

— Случается… — неопределенно отозвался Глеб.