Человек из красного дерева

– Надо срочно встретиться. Умоляю, не бойся, пожалуйста. Я с добром приду.

– Зачем?

– Это касается твоего отца. И тебя. И всего, что произошло.

– Нет, – сказала Гера, – не будет встречи. Мне вообще сказали, что ты сгорел…

– Не сгорел, – сказал я. – Но если сегодня не увидимся – сгорит твоё будущее.

Тут Никола Можайский вдруг энергично стал делать мне знаки, я прикрыл трубку ладонью; он прошептал:

– Скажи ей, что завтра сдашься в полицию!

Я переложил телефон к другому уху и повторил.

– А при чём тут я? – враждебно спросила Гера.

Судя по голосу, она очень боялась.

Я стал говорить, глядя на Николу Можайского, он подался вперёд и слушал меня, иногда коротко кивая.

– Я расскажу про твоего отца всю правду. Это важно для тебя. По телефону не могу, это долго будет. Помнишь, я предупреждал тебя – если пойдёшь в полицию, это ничего не изменит? Я не держу на тебя зла, наоборот, во всём сочувствую. Если откажешься – потом будешь сильно жалеть. Пожалуйста, верь мне. Богом умоляю. А главное – это тебя касается…

– Нет, – ответила Гера твёрдо, – нет. Извини. Прощай.

И отключилась.

– Златоуст! – ядовито ухмыльнулся Щепа. – Хотел умную девку на дешёвый понт взять. Вломился к её отцу, с топором, ограбил, довёл папу до кондрашки, потом поджёг свой дом, – тут Щепа стал смеяться, сам себя веселя и накручивая, качая головой, – а теперь в два часа ночи звонишь, якобы заживо сгоревший, просишь встретиться “срочно”! Она, по-твоему, дура? Сейчас, она тебе дверь откроет, конечно! Милости просим, дядя, а топор твой где? Это полный дурдом!

– Здесь, кстати, ты прав, – сказал Никола Можайский, оставаясь невозмутимым. – Я бы на её месте не согласился. Но мы своё получим.

– Подождите, – сказал я. – Что-то тут не так. Почему она вдруг оказалась в Москве? Последний раз, когда я видел её в Павлово, она делала какие-то покупки, большой холст купила, наверное, картину собиралась писать…

– Дурак деревянный, – ответил Щепа. – Девчонка навела на тебя ментов! Они ей и посоветовали исчезнуть на время. Или она сбежала без их советов. Мало ли что, а вдруг у тебя есть сообщники? А вдруг они захотят отомстить? Всё правильно сделала. Умная, не то что ты.

– Верно, – сказал Никола Можайский и повернулся ко мне. – Адрес её московский знаешь?

– Нет.

– А номер машины?

Я кивнул; он вынул из кармана пиджака записную книжку и авторучку.

– Пиши.

Забрал блокнот и вышел из комнаты, выкатился уверенным шаром, как будто был не в чужом доме, а в своём.

Читарь тоже встал, осенил себя крестом и горько пробормотал:

– Господи, отведи беду.

– Не будет беды, – сказал я.

– Ты-то хоть не спорь со мной, – ответил Читарь. – Я слишком много знаю, всё наперёд вижу. И я всем вам родитель, я вас вот этими руками выдернул из небытия. А теперь смотрю, как вы прямо к чёрту в пасть лезете…

Щепа оживился.

– Погоди, – сказал он. – Так ты и Можайского поднял?

– Никто его не поднимал, – нехотя ответил Читарь. – Он такой отначально. Он единственный резной трёхмерный образ, имеющий свой храм. Не круглый – но всё равно – трёхмерный. Других нет, он один. Люди приходят к нему, как приходили к нам, в нашей прошлой жизни. И он ведёт нас всех, как и положено архиепископу. И он чудотворец, он всё может.

Щепа издал матерное восклицание, оглянулся на Евдокию и поспешно прикрыл рот рукой. Но девочка и бровью не повела.

Мне стало жаль Читаря. Я понимал, что ему больно, рана не давала ему свободно двигаться и, может, даже говорить, и он, конечно, был по-своему прав. Спрятаться, чтобы пересидеть беду или угрозу, – наш обычный манёвр, проверенный столетиями. Как морской зверь уходит на глубину, чтобы его не достал гарпун китобоя, – так и мы бежали в отдалённые деревни, в скиты, на лесные заимки, если люди начинали интересоваться нами всерьёз, если наша тайна могла быть раскрыта. А что сработало сто раз – то сработает и в сто первый. Ничего не надо придумывать, всё давно придумано. И Читарь, давно и безвозвратно увязший разумом в своих древних манускриптах, не мог понять, зачем отказываться от проверенных и эффективных методов.

Я встал и обнял его осторожно.

– Ты не волнуйся, – сказал. – Я верю, она перейдёт на нашу сторону. Я ведь с ней уже говорил, смотрел ей в глаза… И про тебя мы ей не скажем ничего… И про твои книги не скажем…

Читарь дрожал. Прильнул ко мне, но сразу же отстранился: не хотел выказывать слабость.

Я никогда не видел его столь опечаленным.

И причиной стала вовсе не трещина в спине, а именно наша решимость открыться дочери искусствоведа Ворошилова.

Мой любимый брат был для меня сначала родителем, потом воспитателем, ментором, потом другом и напарником.

Он был красив не только внешней – внутренней красотой.